Александр Карпенко - Грань креста (дилогия)
Но не всегда пользуюсь выпавшей минуткой. Дело даже не в солидарности с водителем, которому тоскливо целыми днями торчать за баранкой одному, не имея того, с кем можно почесать языком. И не в желании почесать им самому. Просто люблю дорогу.
Пилоту — ему оно по должности положено, иначе такую профессию выбирать ни к чему. А вот откуда это у меня — сам не знаю. Не всегда так было, кстати. Сперва, в начале моей работы на «Скорой», просто не до дороги было. Меня тошнило, мутило и укачивало. Таблетки в аэропорту коробками закупал.
Потом, уже адаптировавшись, зевал от скуки, ожидая с нетерпением конца длинных перегонов. Далее научился дрыхнуть на ходу, и рейсы стали субъективно короче. Многие так и застревают на этой стадии. Моя первая начальница даже подушку с собой возила. И последняя, которая сейчас сопит в перчаточном ящике, верно, развлекалась бы таким манером бесконечно, да мешает избыточная общительность и неуёмное любопытство.
Прошло время, и я с удивлением стал замечать за собой, что не валюсь на капот сразу, как только сдам больного. Вместо того всё больше и дольше сижу, положа ногу на ногу и закинув за голову руки, покуриваю, изредка перебрасываясь парой-тройкой словечек с пилотом, любуюсь дорогой.
Дорога — она разная. Даже одна и та же трасса, наезженная сотнями рейсов, всякий раз предстаёт в ином обличье. То она чистенькая, умытая, розовеет в раннем, ещё не рыжем, а кровянисто-тёмном солнышке, то пёстрая от осеннего листа, который метёт острый боковой ветер в кислую слякоть. То обрамлена полосами нежной, светлой, прохладной весенней зелени, то тонет в снегу, падающем рваной тяжёлой метелью, комьями осыпающемся с ветвей. То она раскалённая, пыльная, слепящая отражёнными гладким покрытием лучами, то растворяется в серой туманной дымке, и дождь отскакивает от неё крупными холодными дробинками. А ночью после дождя от луны на асфальте, как на море, тянется к тебе лунная дорожка. Есть поверье, что пройтись по лунной тропинке к счастью. А она всё обманывает, убегая из-под колёс, дразня своей недостижимостью…
Обрывочки мыслей о дороге то сплетаются, то расплетаются, помалу складываясь в рифмованные строчки, Они сперва корявые, нескладные:
Если жить тебе стало трудно,
если жизнь показалась убогой,
Выйди вечером на дорогу —
на дороге всегда помогут.
Чепуха какая-то. Чуть приспускаю боковое стекло, запаливаю сигаретку, нагло пользуясь тем, что начальница дрыхнет. Мы плутаем среди мелких перелесков по извилистой грунтовке. Запах цветущего клевера не в силах заглушить даже табачный дым. Клевер здесь почему-то ярко-голубой, и, глядя на залитые им луга, кажется, что это качается отражение яркого неба в спокойной воде озёр.
Свет в асфальте вечернем тает,
Встанешь рядом, поднимешь руку,
И замрёт грузовик у края…
Нет, не то. Не то и не так. А пахнет-то, пахнет! Совсем как дома. Лечь бы сейчас в траву и лежать на спине долго-долго, провожая взглядом прозрачные перья медленно плывущих облаков… Может, остановить машину да лечь? Вот просто лечь да лежать, и гори всё синим пламенем…
Пошарил за сиденьем, потом за другим, с сожалением понюхал пустую бутылку. Отправил её в окошко, окурок — за ней. Окурок унесло назад, он долго катился по асфальту, рассыпая оранжевые искры. Путаница образов неожиданно выстроилась в отчётливую картинку, будто фишки в детской мозаике, и вдруг стихотворение предстало совершенно законченным. Словно не я его придумал, а оно всегда было именно таким, только разорванным на кусочки, которые следовало правильно сложить.
Я так упивался строчками, родившимися совершенно неожиданно, что не обратил внимания на то, что мышка давно уже проснулась и, пристроившись напротив, внимательно меня разглядывает.
— Шура, что ты там бормочешь?
— А? — не сразу включился я.
— Полностью погружён в себя. На внешние раздражители реагирует неадекватно. Взгляд отсутствующий. Наводит на мысли, знаешь ли. То середь ночи с кем-то беседуешь, то этакий вот аутизм… Может, попросить Абраамыча? Он тебя в спокойную палату определит, где больных поменьше, — подначивала Рат. — Нет, правда, что с тобой?
— Стихотворение вот сочиняю.
Люси отпрыгнула в притворном испуге на самый дальний от меня конец приборной доски.
— Ну, если это не продуктивная симптоматика, то я — торфяной суслик, клянусь шерстью на моём хвосте!
— Не много же ты потеряешь, в случае чего. Сразу видать закоренелую клятвопреступницу.
— Положим, пару волосков там найти можно — никак выщипать не соберусь. Совсем за собой следить перестала. Всё потому, что мужики на бригаде такие — не ухаживают за дамой, вот и неохота за внешностью доглядывать. Может, ты хоть мне стихи посвятил?
— Увы, нет, — ответил я честно.
— Всё равно огласи.
— Вы бы сперва за рацию подержались, господа, — встрял в разговор Патрик, — не переменилось ли чего.
— Разумно, — согласилась наша миниатюрная командирша и повелела отзвониться на Центр.
— Всё в порядке, — бросил я трубку, — по-прежнему возврат на базу. Читать, что ли?
Мышка кивнула.
Я начал:
Руку поднимешь — у края замрёт грузовик.
Синий степной горизонт, как надежда, далёк.
Каждый живёт так, как жить в этой жизни привык,
Веря, что кто-то зажёг для него огонёк.
Где-то он есть. И стремишься его ты искать.
Где-то он есть. Но не можешь его ты найти.
И ты встаёшь, приготовившись руку поднять,
Возле дороги. У края. В начале пути.
Пахнет мазутом. К бетону прилипла звезда.
Ленту разметки резина протектора жрёт.
Мы отправляемся, сами не зная куда
В даль. В неизвестность. К огню, что, наверное, ждёт.
— Нет, всё-таки у вас с этим делом намного лучше, — вздохнула Рат по окончании декламации, — счастливый вы, двуногие, народ. Талантливый. Сколько у вас чудесных стихов! Когда я была там, у вас, в Мичигане…
— Не у нас, — хором отозвались мы с Патриком.
— Всё равно у вас. Я слышала столько прекрасной музыки, песен! Правда, есть такие, что чуть не до судорог доводят — но, может быть, это просто я так устроена, а вам в кайф?
Я улыбнулся, припомнив кое-какие образчики тяжёлого рока.
— Да нет, я тоже не всё перевариваю. А что, у тебя дома совсем музыка и песни отсутствуют? Ты всегда напеваешь что-нибудь из земного репертуара.
— Почему, есть. Только у нас какой-нибудь талант редок, как жемчужина. А у вас завались. Вон даже мой фельдшер стихи пишет. А петь мы любим, отчего же…
— Спела бы что-нибудь. Своё только. Интересно послушать.
— Хм… — Мышка задумалась на минутку. Присела на задние лапки и тоненько стала напевать печальную протяжную мелодию:
Костар, костар, эриш салада,
Саламорэ, саламорэ, хет мера у то…
Саламона, костар, дет менэ ке ро,
И панарэ фере той мано, мано…
Мне представился почему-то клин журавлей, молча плывущий в оранжевом предзакатном небе.
— Здорово! — сказал я начальнице абсолютно искренне. — А о чём песня?
— Как бы это перевести, чтоб похоже было… Ну, попробую.
Я разинул рот, услышав, что пытается напеть в качестве перевода Люси:
Птицы, птицы, улетите вы на юг,
Заберите, заберите грусть-тоску мою.
Далеко-далеко от меня мой дом…
Осеклась.
— Извините, мужики. Ей-богу, не нарочно. Подсознание шутки шутит, наружу прёт.
— А уж у меня-то шутит… Можешь мне не поверить, но именно об этом я и думал, когда ты по-своему пела. Только не словами.
— И я… — признался Патрик. Блеснул зеркальной вспышкой ручей.
— Тормозни-ка на минуточку. Водички наберу.
Прихватив ёмкость, я, поскальзываясь на сером глинистом откосе, спустился к чистой холодной струйке и окунул в неё бутыль, спугнув пару блестящих, словно выточенных из яркого нефрита, лягушат. Те взвились в воздух, болтнув крапчатыми лапками, звонко нырнули вглубь, потревожив стайку мальков, стоявших на стрежне, и подняв со дна облачко мути.
Завернул поплотнее пробку. Не пожелав ещё раз пачкать сапоги, принял левее, где из овражка карабкалась вверх тонкая косая тропка. Поднялся, вновь оказавшись на ярком лугу, нечаянно повернул голову в сторону перелеска и замер, пронзённый острым ощущением уже виденного.
Солнце, припекая, переползло из-за причудливо сросшихся в одно целое кривоватой высокой берёзы и невесть как очутившейся здесь груши на пригорок. Жарковато, но замшелое бревно под головой кажется удобной подушкой, и нет желания перебираться в тень…
Ты тихо идёшь ко мне от леса через звенящий комарами луг, осторожно переступая босыми ногами по колючей стерне. Широкие бёдра плавно колышут тонкую юбку. Рыжинка волос мило растрёпана. Ты всегда была тут, на границе леса и луга, — чудо, которым можно любоваться бесконечно.
