Дмитрий Янковский - Знак Пути
– Я ж говорил, что успеем… – до ушей улыбнулся Микулка, размазывая по лицу густой древесный сок.
Всю палубу устилал толстый ковер из вяло шевелящейся, быстро вянущей зелени.
2.
Только большая кровавая капля на западе указывала место, куда закатилось дневное светило, мир мерк на глазах, словно живые краски, остывая, быстро покрывались густым слоем мягкого пепла. Небесный пожар догорал… Огненная кровь Богов беззвучно впитывалась в небеса, а с востока уже наползала темно-синяя ночь, неся в своем неуклонном течении сверкавшие пузырьки звезд. Так осенние воды, смывая, несут сотни ярких желтеющих листьев.
Владимир стоял на гребне Киевской стены и глаза его впитывали последние капли уходящего дня, южный ветер играл тяжелым плащом, накинутым поверх красного, расшитого золотыми нитями кафтана, багряные штаны из тяжелой ткани покатыми складками спускались в голенища ярких рыжих сапог. Чуб на непокрытой голове развевался будто струйка черного дыма, серьга в ухе полыхала раздутым углем рубина и сам князь, грозный как неукротимое пламя, олицетворял могучую силу русского духа.
Но не кажущиеся, а настоящие пожары полыхали за стеной по обеим сторонам Днепра. Грозные, не знающие жалости, пахнущие горьким дымом утрат и тяжким духом горелой плоти. Но огромная, хорошо вооруженная польская рать, пройдя по русской земле как лавина, все же остановилась под мощными стенами Киева, будто морская волна уткнулась в скалистый берег и обессилено откатила.
Три дня держала киевская дружина иноземное войско, три дня за каждую русскую жизнь поляки платили десятком своих, но закованных в железо польских рыцарей не становилось меньше, все новые и новые отряды прибывали по Днепру невесть откуда. Из окруженного города не смог вырваться ни один гонец с тревожной грамотой для союзных с Киевом воевод и для богатырей на заставах. Помощи ждать было неоткуда и Владимир приказал войскам отступить за ворота, не губить понапрасну жизни. Вот только мало кто его послушался… Обе дружины, и большая, и малая без команды вышли в поле вечером третьего дня, а к следующему полдню только жалкая горстка раненых отбивалась от несметного войска по колено в крови. Такого поражения Владимир даже представить не мог – от малой дружины остались два десятка, большую вообще почти полностью выбили. Силы русичей таяли на глазах, а князь почувствовал ужасное, горькое бессилие, какое не раз испытывал в детстве, проглатывая обиды, терпя побои, причитающиеся сыну рабыни.
Надо бы как-то уберечь хоть оставшееся малое войско, но никого в городе не удержишь, все рвутся защищать Киев и светлого князя. Ящер бы побрал их храбрость и верность! Да вознесут ей хвалу сказители…
Если поляки с темнотой пойдут в напуск, Киеву не устоять. Прольется столько крови, что на многие версты вниз по реке вода станет красной. И уж если с боем войдут в ворота, то спалят город дотла – в отместку за потери, от злобы за слишком тяжкую победу, в доказательство своей силы.
Есть только один выход… Сдать Киев без боя. Только так можно сохранить и город, и жителей, но таким поступком он навсегда покроет себя позором, женщины никогда не назовут Владимиром своих сыновей, а за стол начнется такая грызня, что крови прольется не многим меньше, чем от польских мечей. Но все таки меньше…
Одна беда – никто и не подумает послушать приказ о сдаче. Никто. Так и погибнут все до единого.
Владимир спиной почуял чье-то присутствие, но не вздрогнул, уже знал, кто из его людей появляется так неслышно.
– С чем пришел, Белоян? – не оборачиваясь спросил он верховного волхва.
– С советом… – прорычал медведеголовый.
– Молви.
– Надо сдать город. – глухо рыкнуло позади. – А тебе уходить. Я открою колдовские ворота, выйдем в Новгороде, туда полякам вовек не добраться. Поставим стол там. Какая разница?
– Уходить… – устало вымолвил князь. – Нормальным словом это называется «бежать». Бежать, понимаешь? Вот в чем разница. И для каждого русича Киев – это столица, может быть часть души. Разве мой приказ о сдаче что-то изменит? Разве хоть кто-то из идущих на смерть за меня послушается меня самого?
Он чуть обернулся, разглядев как в черных глазах волхва отражается последний бледный отсвет заката.
– А ты здорррово повзрррослел в эти дни, княже… – одобрительно кивнула поросшая бурой шерстью голова. – Начал различать, что хорошо для тебя лично, а что для Руси. И все же надо идти. Вот-вот враг пойдет в напуск.
Владимир шагнул к ведущей со стены лестнице, остановился, смуглое лицо обернулось к нечеловеческим глазам верховного волхва.
– Я не могу уйти! Не могу оставить их тут умирать. Ведь ни один не сдастся, чтоб обождать подмоги! – решительно вымолвил князь. – Отопру ворота и один стану с мечом супротив этого войска. Пусть лучше порубят, чем моим именем станут псов называть!
– Ты сейчас говоришь не как князь, – оскалил клыки Белоян. – А как сын рабыни, как сын своего народа. Это и добро и худо. Как ни крути, но ты все таки князь. Идем! Ты ведь не просто так человек, ты словно знамя для русичей, только ты сможешь собрать их сызнова, когда подмога подойдет, да и подмоги не будет, коль загинешь ты сам. И помирать красиво тебе нельзя – такая смерть подымет с лавок и тех, кто еле меч в руках держит, все будут мстить за светлого князя. Даже дети и бабы. Вообще никого не останется. Попомни мои слова! Ты для них значишь не меньше, чем сам стольный град.
– Бежать… – склонил голову Владимир. – Бежать?
Он вдруг словно очнулся от сна, в глазах взвились ярые искры надежды.
– Послушай, волхв… – в запале ухватил он Белояна за могучее плечо. – Значит они за меня дерутся? Не только за свободу и город?
– Ясное дело… – рыкнул медведеголовый. – Если бы они сдались, город остался бы цел, да и свободы, может быть, не сильно убавилось. Но разве они об этом думают, когда рядом ты, словно буйное плямя.
– Бежать! – Владимир в запале шлепнул Белояна в плечо, но тот даже не шелохнулся. – Бежать! Тогда я стану предателем, хуже смердячего пса и никто не станет за меня погибать, может хоть половина в живых останется. Уходим, верховный, уходим! И надо слух распустить погаже, такой, чтоб народ при звуке моего имени плевался и морщился, будто муха в рот залетела.
Владимир вошел в Золотую Палату как ярая грозовая туча, глаза горели огнем сотен молний, плащ развевался от каждого шага, словно вместе с князем в палату ворвался упругий буревой ветер. Он страдальческим взглядом оглядел длинный, почти пустой стол – на лавках сидели одни бояре, а богатырям тут скучно, они на заставах, все силушкой тешутся. Ящер бы их побрал! Да и меня вместе с ними… Надо было закатить пир беспрерывный, не жадничать, тогда бы хоть половина добрых воев тут иногда появлялась. Хотя б языки почесать. А так где Муромец, где Добрыня, где Лешак, их друг молодой? Не видать ни Войдана, ни Витима с его ночной троицей. Даже молодой селянин Микула, что кулаком бревно прошибает, был бы в подмогу, да нет и его. Хотя этих пиром тут хрен удержишь… Нет, надо было раньше думать, а сейчас нечего локти кусать.
Он дошел до стоявшего во главе стола кресла, крепкая рука ухватилась за спинку, словно помогая удержать тело на слабеющих от бессильной ярости ногах. Князь, тяжело вздохнул и, не садясь, молвил громовым голосом:
– Слушайте мой указ! – он медленно повел взглядом, всматриваясь в обращенные к нему лица. – Наказываю сдать Киев полякам без боя, без пожаров, без крови.
Бояре зашумели, заволновались.
– Что ты молвишь такое! За тебя каждый умереть готов! Пусть дерутся до последнего!
– Ну а потом? Ведь и до нас дойдет очередь, когда вся дружина поляжет. Я ухожу! Бегу, коль так до вас лучше доходит!
– А мы, княже? – выкрикнул худощавый бородач с хмельным блеском в глазах. – Под поляками нас оставляешь?
Владимир глянул на него исподлобья и бросил презрительно:
– Я никого не держу. Белоян прямо сейчас, у меня в светлице, открывает колдовские ворота. Ступайте кто хочет – окажетесь сразу в Новгороде. Я тоже уйду. Но последним…
Сидящие за столом снова заволновались, многие сразу вставали и уходили, другие сидели в глубоком раздумье. Владимир оглядел Золотую Палату, как бы прощаясь и вышел, только поднятый плащом ветер обдул разгоряченные боярские лица.
Польский князь Бутиян, молодой, но уже заметно раздавшийся жиром, сыто икнул, завершая ужин и, покряхтывая, выбрался из шатра. Недопитый кубок он прихватил с собой и теперь задумчиво прихлебывал, поглядывая на быстро темнеющие небеса. Остывающий вечерний воздух немного освежил захмелевшую от дорогого вина голову, руки пригладили короткую кучерявую бородку и небрежно распустили ремешки доспеха. Доспех сверкал чистым золотом, тончайшие чешуйки, нашитые на добротную холстину рубахи, были почти невесомы, чтоб не стеснять удобства князя. Защиты правда никакой, пальцем проткнуть можно, но трудами знатных мастеров-ювелиров все это выглядело богато и грозно. Князь должен быть одет по-военному для поднятия духа войска, так его учил странный русич, явившийся невесть откуда пять весен назад. Не убедись Бутиян в его правоте на собственной шкуре, никогда бы не стал таскать эти блестящие побрякушки.
