Всемирная выставка в Петербурге (СИ) - Конфитюр Марципана

— Да я думал Наташеньку на острова свозить завтра, на пароходике покататься, — ляпнул Венедикт первое, что пришло в голову. — А вы сами в суд сходите непременно! Расскажете потом, что там случилось.

— В судах обычно весело, но душно, — вставила Роза. — Мне там кислороду не хватает.

— А вы Фёкле-то скажите, чтоб послабже шнуровала, — продолжила лезть не в своё дело соседка.

Фёклой по легенде называлась Вера Николаевна, игравшая роль прислуги при снимавшей квартиру молодой паре.

— Ах нет, так нельзя, так в Париже не делают, — томно выдохнула Роза, именуемая Натальей.

Она закатила глаза, и Венедикт восхищённо подумал, что у неё мастерски получается изображать скудоумную барыньку. Он бы от такой бежал подальше со всех ног. Жаль, что Валентина Архиповна не разделяет его предпочтений в людях...

Выложив им ворох всякой чепухи, соседка, наконец, дошла в своей бесцеремонности до того, что принялась расписывать, как духи, вызываемые медиумом с первого этажа, здорово могут помочь с наступлением беременности, ведь главной причиной скуки Натальи Кузьминичны было про её мнению, слишком долгое отсутствие ребёнка. Лишь через полчаса Валентину Архиповну удалось отправить восвояси: для этого Венедикту пришлось намекнуть, что он собирается приступить к производству потомства незамедлительно.

— Я думала, она никогда не уйдёт, — выдохнула Роза, закрыв дверь.

— Может, тебе к ней ходить и самой докучать? — предложил Венедикт, сам не зная, серьёзно или шутя. — Устанет от тебя и не придёт больше.

— Я с ума сойду! Только если Исполнительный Комитет решит, что это необходимо для дела, и мне прикажет... Ну как, ты нашёл его?

— Да.

С кухни вышла Вера Николаевна в костюме прислуги, совершенно не скрывавшем от проницательного взгляда ни её дворянского происхождения, ни блестящего ума, ни пылкого взора, ни женской красоты, которая и теперь, на пятом десятке, не была ещё утрачена совсем. Хотя на людях Вера Николаевна играла роль служанки Фёклы при паре молодожёнов, на самом деле именно она в силу своих и возраста, и характера, и опыта общего дела была главной в их ячейке.

— И что он?

— Что придёт — не обещал. Но и не отказался категорически. Я к нему примазался немножко, припугнул чуть, адрес сунул...

— Адрес? Ты дал ему адрес нашей квартиры?

— Ну да... Я подумал, что, если общаться с ним в общественном месте, то он может чем-нибудь возмутиться и поднять шум, привлечь полицейских. Мы ведь с вами ещё вчера решили, что, если Коржов пребывает в плену предрассудков, то нам может понадобиться длительная пропагандистская работа с ним. Для этого его нужно задержать при себе, ну а где это ещё удобнее сделать, если не на квартире...

— И всё же конспиративная квартира затем и называется конспиративной, что о ней не сообщают лишним лицам! — Критически заметила Вера Николаевна.

— У меня ж тут запасы хранятся! — добавила Роза.

— Однако согласитесь, что и ситуация у нас экстраординарная. Организация никогда не проводила операций подобной тому, что планирует предпринять с этим Михаилом! И потом, если так или иначе, мы планируем вводить его в свой круг, а в этой квартире не собираемся задерживаться более, чем ещё на одну неделю...

— Ладно, предположим, это так, — Сказала Роза. — А ты не говорил, кто мы такие?

— Нет, как раз постарался напустить таинственности, чтобы заинтересовать его.

— Хорошо, — сказала Вера Николаевна. — Пока ему о нас ни слова знать нельзя. Он ведь революционной необходимости не понимает. Так что для него мы — просто те, кто его мать чуть не убили... Или всё-таки убили?

— Он не плакал, так что, кажется, жива.

— Что ж, и это полезно для дела, — заметила «экономка».

— Я оставил там Федю, — сказал Венедикт. — У него физиономия неприметная. Он за Михаилом проследит, так что, если всё будет нормально, сегодня же мы будем знать, где он квартирует... Ах, да! Ещё важная вещь!

— И какая же?

— Не знает он.

— Чего?

— Да ничего!

— Как?!

— Да похоже, что жена ему ещё не рассказала. Кстати, я сегодня видел её рядом с ним, узнал: это та самая особа, которой сделала признание раненая пожилая работница. Так что тут всё точно, я не обознался.

— То есть, получается, ты это признание слышал, а от того, для кого оно предназначалось, его как раз скрыли, — заметила Роза. — Интересно, почему? Может, жена подумала, что раненая старуха бредит? Кстати, может, так оно и было, а?

— Со временем узнаем, — рассудила Вера Николаевна. — Только давайте не будем сразу отбрасывать вероятность того, что это всё-таки правда. Уж больно интересные перспективы откроются в этом случае! Мы ведь тогда с этим Мишей не просто Россию спасём! Нам тогда даже террора не понадобится!

— Дай-то Бог, — ответил Венедикт, перекрестившись

***

Ночью к ним пришёл Федя. Он работал фонарщиком, благодаря чему имел много свободного времени днём и мог, не вызывая подозрений, шляться по Петербургу в тёмное время суток и рано утром. Это был парень лет восемнадцати-девятнадцати, из образования имевший только два класса гимназии, но уже доказавший товарищам, что под рабочим картузом скрывается голова не глупее их, интеллигентов, а под синей косовороткой и чёрным суконным жилетом бьётся честное и отважное сердце. В организации Федя не то, чтобы состоял, но и не то, чтобы нет. Венедикт несколько месяцев назад разговорился с ним на улице, почувствовал, что парень не доволен своей долей и зарплатой, и предложил поработать на группу добрый людей, которые радеют за народ, за семь целковых. Федя сразу согласился и не задавал лишних вопросов. Разве что иногда интересовался, чем пролетарии отличаются от мужиков, да «Парижская коммуна» что за птица. Какие методы борьбы использует Организация, он довольно быстро понял, но участвовать в экспроприациях или в казнях чиновников не пожелал, а для политической и агитационной работы, естественно, не годился, не так и оставшись кем-то вроде помощника энэмов, но не одним из них. Зимой Венедикт подарил Феде валенки, а совсем недавно отдал свои старые сапоги, остававшиеся от извозчичьего наряда; тот назвал его братом за это, сказал, что энэмы добрее царя, и попросил ещё калоши...

— Проследил я за ним, — сказал Федя и продиктовал адрес Коржова. — Кстати, баба та не с ним живёт. Не баба она, в общем-то, а девка, я так думаю. Не жена, а, должно быть, невеста. Я её адрес тоже запомнил, небось, пригодится.

Не отказался Федя и от чаю с баранками, сказав, что уже зарядил новыми угольными электродами все дуговые лампы на своём участке. Теперь его круглые затемняющие очки, без которых электротехнику никуда, лежали на столе возле самовара и старинной керосинки, что давала ровно столько света, сколько нужно чтобы сидящие вокруг могли видеть друг друга, но не привлекали светом из окна внимания с улицы.

— К выставке-то, говорят, по всему Петербургу дуговые на лампы накаливания поменяют, — поделился неприятностью фонарщик. — Мол, дольше горят и менять каждый день их не надо. Ну и чтобы иностранцам показать, до чего русская мысль дошла! Ну, этого самого мысль... Ну?

— Лодыгина, — вставила Роза.

— Его, да, вот этого. У него, видишь, мысль, а мне, как, без работы сидеть?

— Ну ты насчёт пропитания не беспокойся. С голоду мы тебе помереть точно не дадим, да и крышу над головой организуем. Социалистическая ячейка — это ж как крестьянский мир, по сути, — улыбнулась Вера Николаевна.

— Да по миру идти-то не охота, — сказал Федя. — Ладно, в столице заводов немало, устроюсь куда-нибудь. Только вот придётся переучиваться. Да мастера терпеть подле себя. Да ещё на заводах за всё штрафовать норовят — и попробуй пожалуйся... Заводской человек несвободный, фонарщиком — лучше.

— Это не надолго, Феденька, — сказала Вера Николаевна. — Старому режиму остаётся совсем немного. Он уже трещит по швам. Чувствую: скоро весть о свободе прогремит на всю Россию! И не о той, поддельной, которую прошлый тиран соизволил сорок лет назад дать, но народ ограбил — о настоящей!