Ходок (СИ) - Седой Василий

Утром проснулся ни свет — ни заря, в хорошем настроении и с уже слабо болевшей головой. Даже слегка удивился от скорости выздоровления. Был случай, когда сотрясение схлопотал. Но даже тогда гораздо дольше и тяжелее отходил. Может быть, действительно, местный профессор слово какое-то знает, из-за чего у него пациенты быстрее выздоравливают?

Как бы там ни было, а чувствовал я себя действительно сносно. Порадовало то, что организм буквально требовал его накормить. Кушать хотелось, как после великого поста, сидя за богато накрытым столом, в преддверии трапезы.

Пришлось долго терпеть. В какой-то момент я даже не выдержал, решил немного пройтись и ознакомиться с госпиталем. Да и выяснить судьбу моих вещей тоже не помешает. Как-то неуютно я чувствую себя голышом.

Я понимаю, конечно, что сейчас мне желательно лежать и, как можно меньше, двигаться. Но чувствовал я себя более-менее нормально, поэтому решил рискнуть.

Только открыл дверь, как тут же нос к носу столкнулся с уже, можно сказать, знакомой пышечкой, у которой было не выспавшееся, злое лицо. Я слегка опешил от этой встречи, успев при этом подумать:

— Она здесь специально меня караулит!

Тётка не растерялась, рявкнула хорошо поставленным командирским голосом так, что я чуть не подпрыгнул от испуга.

— Куда собрался, сморчок? Ну-ка, быстро в постель!

Дождавшись, пока я зайду в палату, проревела:

— Прохор, ну-ка присмотри за этим живчиком.

Через пару секунд в комнате материализовался Прохор. Он вошёл сюда чуть ли не строевым шагом и прошептал:

— Вы бы не злили Марью Ивановну, а то всем будет плохо.

Не знаю почему, но я тоже в свою очередь прошептал:

— А кто она такая?

Прохор с опаской покосился на дверь и также тихо прошептал:

— Сестра милосердия, но страсть какая строгая.

Меня начал душить смех. Два здоровых мужика перешептываются, боясь разозлить полутораметровую толстенькую тётку.

Прохор, как будто прочитав мои мысли, опять прошептал:

— Если разозлится, укол поставит. Как штыком засадит, пару дней сидеть не сможешь.

Аргумент, нечего сказать. Такую, действительно, злить не стоит, чревато.

Все время до самого завтрака мы провели в разговорах. И чем больше из Прохора лилось информации, тем сильнее было моё охренение от происходящего.

Он бесхитростно рассказал мне во всех подробностях о планах командования, чуть ли не на год вперёд. По памяти перечислил все части, задействованные на данном театре боевых действий, и подробно охарактеризовал более-менее значимых командиров подразделений.

На вопрос, откуда он все это знает, с недоумением на меня посмотрел и ответил:

— Да это все знают. От кого тут прятаться? Тут же все свои.

Этим высказыванием он прибил меня напрочь. И что обидно, смысла объяснять ему о наличии какой-либо секретности нет от слова вообще. Мало того, что не поймёт, так ещё может и обидеться.

Сделал себе заметку о подобном отношении местных к секретной информации и постарался перевести разговор на другую тему. Все, что мне было надо, я узнал, поэтому и принял такое решение. Просто поинтересовался, не знает ли он, что стало с моими вещами.

Оказывается, знает. Притом, все. Более того, при этом вопросе он оживился. Сам, отчаянно стесняясь, спросил, а что за странные панталоны на мне были одеты вместо подштанников. Он подслушал, что местные бабы очень заинтересовались подобным одеянием, когда занимались стиркой.

Я даже поперхнулся от такого вопроса и не удержался от шутки. Есть у меня вредная привычка — шутить, где надо и не надо. Из-за этого я немало настрадался по жизни, а избавиться от этой напасти так и не смог. Главное, что зачастую эти мои шутки получались не к месту, и не всегда смешными для окружающих. Но мне казалось, что у меня неплохо получалось. Вот и возникало иногда непонимание, которое, как известно, до добра не доводит. Сейчас тоже. Вместо того, чтобы спустить на тормозах, и ответить обтекаемо, я начал объяснения во всех подробностях.

— Понимаешь, Прохор, эти, как ты выразился, панталоны, называются трусы. И сделаны они специально в виде плавок. Ты же видел свои яички?

Дождавшись от него подтверждающего кивка, продолжил:

— А раз видел, значит, понимаешь, что они находятся в своеобразном мешочке из шкуры?

Прохор, очень внимательно меня слушавший, подтверждающие кивнул. А я вошёл в раж и вещал не хуже какого-нибудь профессора на лекции.

— С прожитыми годами эта шкурка растягивается, и бывают случаи, когда яички опускаются до самых колен. Такие трусы, поддерживая яички, не позволяют свершиться подобному непотребству.

У Прохора после моих слов глаза стали квадратными, а из горла вырвался непроизвольный недоверчивый возглас:

— Иди ты! Это ж вона чё!

После его возгласа я потух и скрутился калачиком от накрывшего меня безудержного хохота.

Даже усилившаяся головная боль не смогла меня успокоить. А, глядя на непонимающее лицо этого большого ребёнка, я заливался ещё больше. Даже задыхаться начал от избытка чувств.

На этот ржач (а по-другому его назвать сложно) тут же заглянула Марья Ивановна. Своим командирским голосом она спросила, что здесь происходит.

Прохор встал по стойке «смирно», и не задумываясь ни на секунду, бодрым голосом отчеканил ей, будто командиру во время строевого смотра:

— Обсуждаем возможность спасения мужицких яиц от провисания путем применения специального снаряжения.

Я от такого ответа даже смеяться перестал на секунду. А потом потух и, как потом сказал Прохор, даже синеть начал. Никогда до этого я так не смеялся. После этого случая реально поверил, что от смеха можно умереть.

Спасла меня от нелепой смерти опытная Марья Ивановна. Она просто взяла графин с водой, стоящий на столе в углу комнаты, и вылила эту воду мне на голову.

Воздействие помогло прийти в чувства и почему-то жутко рассмешило Прохора, который, не хуже меня минутой ранее, начал гулко ухая и прикольно похрюкивая, хохотать. Глядя на него, не смогла сдержать улыбки и Марья Ивановна. А я снова начал задыхаться от нового приступа веселья.

Такими нас и застали вошедшие в комнату Валерий Петрович с медсестрой, графской дочкой.

На вопрос доктора о том, что происходит, я, пересилив себя, смог произнести:

— Прохор, повтори сказанное Марье Ивановне.

Строгая медсестра тут же произнесла:

— Не делай этого.

Доктор, у которого даже глаза заблестели от любопытства, повернувшись к Прохору, коротко рявкнул:

— Говори.

Прохор, начавший что-то мямлить, отводя глаза, совсем потух. Доктор, уже действительно, как командир на плацу, приказал:

— Не мямли, доложи, как положено.

Прохор и доложил. Точно так же, как и ранее, он чётко и внятно выдал уже однажды сказанное про спасение мужицкого богатства.

Доктор выслушал его с интересом. Марья Ивановна закатила глаза. Графская дочка покраснела, как маков цвет, а меня опять скрутило. В этот раз я даже начал икать. Происходящее дальше даже сложно рассказать.

Доктор начал объяснять Прохору особенности строения мужских органов и убеждать его в отсутствии проблемы, связанной с обвисанием. Марья Ивановна при этом аккуратно, бочком просочилась к двери и покинула палату. Графская дочка ещё больше покраснела, а я не в силах больше смеяться лежал и старался не шевелиться. Голова снова разболелась не по-детски и мне стало не до смеха.

Валерий Петрович заметил, что мне поплохело и сказал:

— Рано Вам ещё активничать.

Затем велел медсестре по-быстрому тащить какие-то порошки, название которых он произнес на латыни. Соответственно, я не понял, чем он собрался меня пичкать.

На удивление, когда я проглотил непонятный серый порошок, запив его водой, уже минут через двадцать мне действительно полегчало. Боль отпустила, поэтому к завтраку я чувствовал себя огурцом. Правда, увидев, чем меня собрались кормить, я расстроился. Выхлебав жидкий бульончик, я спросил у графской дочки, которую, кстати, звали Татьяной: