Валерий Пушков - Кто сеет ветер
В голосе его прозвучала глубокая тоска. Эрна почувствовала, как теплая волна сострадания подошла к ее сердцу.
— Для меня вы загадка, Костя. В вас столько противоречивых мыслей и чувств, ваши поступки так неожиданны, что я невольно теряюсь. Может быть, это все оттого, что я с совершенно иной психологией…
На мгновение девушке показалось, что Ярцев хочет ей что-то открыть — серьезное и таинственное, но он опустил глаза вниз, лязгнул ножом по пустому краю тарелки мимо куска ветчины и, усмехнувшись своей рассеянности, раздельно ответил:
— Я не загадочный, а больной человек! Трудно сказать вам все, да и к чему?… Все равно не поможете… Не принимайте только меня за болящего духом белогвардейца, паршивого эмигранта от революции. Я никогда не боролся против трудящихся!.. Запомните это, Эрна.
Она наклонилась к стакану, разбавляя вино водой, Потревоженная неясными для нее самой разнородными ощущениями. Румянец с ее смуглых щек вдруг исчез, как после сильного утомления.
— У каждого есть свое больное, — произнесла она тихо.
В словах ее, в тоне, в движениях было что-то от взрослой девушки и подростка, и потому казалась она то одной, то другой.
— Буддизм говорит: «Искорени жажду жизни и уважай жизнь, как те, кто жаждет ее», — сказал задумчиво Ярцев. — Что ж, это не плохо, а для нашего брата бродяги и совсем поучительно:
Душа, познав, разумный любит лад.
Кто знал разбег и все кипенье вала,
В том радостность скитаний миновала…
В нем струны тихой музыкой дрожат…
Он выпустил густой дым и нараспев повторил:
— «В нем струны тихой музыкой дрожат…» И красиво, и хорошо, и верно!..
Он посмотрел через окно на море и перевел взор на девушку, взглянув ей прямо в глаза. Ее поразило, что в этом глубоком, обычно слегка насмешливом или бесстрастном взгляде теперь мерцала тоска, неизъяснимая и тревожная. И опять, как уже много раз прежде, она вдруг с болью подумала, что этот замкнутый, странный, но, несомненно, по-своему искренний человек упрямо показывает себя миру не тем, какой он в действительности. Она опустила ресницы, рассеянно посмотрев на его остроносый американский башмак с замшевым верхом.
— Радостность миновала… а сами не перестаете скитаться, — пожала она плечом, продолжая смотреть ему на ноги.
— Судьба, — ответил он с грустной усмешкой, но; видя, что странная его философия действует на девушку неприятно, круто переменил разговор и стал рассказывать юмористический эпизод из своих путешествий по Африке.
Когда они вышли из ресторана, Эрна снова была беспечной и шаловливой, как утром на пароходе, какой он привык ее видеть во время совместных поездок на острова.
Они ушли далеко по берегу моря и начали состязаться в бросании в воду камней, забавляясь, как дети. Ярцев следил за лицом и движениями девушки прищуренным зорким взглядом, внутренне удивляясь, что не замечал ее своеобразной красоты прежде. При первом знакомстве она показалась даже не миловидной. Особенно не понравились ему уши, мясистые и крупные, и легкая выпуклость глаз, напомнившая ему Марокко и африканских женщин. Но сегодня она выглядела настоящей красавицей. Непринужденность ее движений и поз здесь только ярче подчеркивали гибкость и легкость ее молодого тела.
Она стояла, расставив широко ноги, как матрос в качку на палубе, и, наклоняясь, бросала в море камень за камнем. При каждом удачном броске она заразительно хохотала. Масса черных волос, закрученных в косы, лежала на голове ее пышным двойным венком, выгодно оттеняя озорные — глаза с песочными ободками вокруг широких зрачков…
С этого дня Ярцев стал видеть в ней женщину… Чувство его нарастало как-то болезненно, волнообразно, с колебаниями и насмешками над собой, переживавшим, как он зло говорил себе, «бальзаковский возраст». Так в твердых горных породах ищут путь к морю подземные реки, то устремляясь сквозь все препятствия вперед, то отступая и делая петли и повороты, в усилии найти мягкий грунт.
А между тем назревали события, которые резко изменили жизнь всех троих. Ост-Индию охватил экономический кризис. Табак, кофе, чай, каучук и другие товарные культуры продавались теперь за бесценок. Под видом рационализации производства голландские заводчики и плантаторы снижали зарплату вдвое и втрое, вынуждали рабочих под страхом голодной смерти соглашаться на удлинение рабочего дня.
Народ дошел до отчаяния. Крестьяне Внешних Владений и центральных резиденств Явы снова повели партизанскую борьбу против правительства, требуя аграрных реформ. Вооруженные столкновения между сельскохозяйственными кули и администрацией плантаций сделались повседневным явлением.
В двух «независимых княжествах», где голландские власти намеренно сохранили раджей, превратив их в своих верных слуг, были обнаружены тайные склады винтовок и бомб. На заборах и стенах домов Батавии, Сурабайи и Семаранга появились революционные воззвания к населению. Брожение среди железнодорожных рабочих и металлистов, которое активно поддерживали рабочие сахарного и резинового производств, заметно усилилось. Оправившись от разгрома двадцать шестого года, батавский пролетариат вышел на улицы с красными флагами, приветствуя новую годовщину Великой Октябрьской революции.
Среди профсоюзных работников, подозреваемых в сношениях с Тихоокеанским секретариатом, начались многочисленные аресты. Некоторым иностранным подданным было предложено немедленно выехать за пределы Ост-Индии.
Около Ярцева, обратившего на себя внимание полиции, атмосфера сгустилась настолько, что американский консул, весьма либеральный и обходительный человек, посоветовал выехать из Индонезии, не дожидаясь неизбежного ареста.
Случайно этот совет совпал с моментом, когда Ярцев решил, что любовь его к Эрне бессмысленна и бесплодна и что надо как можно скорее расстаться, с девушкой.
Не сказав о своем чувстве ни слова, Ярцев пожал ей руку, расцеловался с Налем и уехал на Филиппинские острова, в Манилу, откуда послал Эрне большое письмо с грустной припиской в виде двустишья, которое он вычитал из «Баллады Редингской тюрьмы»:
Somthing was dead in each of us
And what was dead — was Hope[4].
Эрна ответила на письмо не сразу, так как вскоре произошел ряд событий, захвативших ее целиком.
Недовольство правительством росло с каждым днем. Настроение в армии и флоте стало настолько угрожающим, что у командования даже возник вопрос — целесообразно ли содержать военные отряды, состоящие исключительно из «туземцев», вооруженных по последнему слову техники.
Неуверенность в благонадежности флота заставляла морское командование все сильнее упирать на дисциплину. Тупые и заносчивые офицеры, состоявшие исключительно из голландцев, смотрели на индонезийцев, как на низшие существа, мало интересуясь их настроениями и применяя телесные наказания за каждую ничтожную провинность. Брань и битье по лицу стали во флоте обычным явлением, но это только воспитывало ненависть к военной службе и офицерству даже у самых запуганных и покорных.
Казалось, что вся страна желает и ждет государственного переворота, готовясь поддержать первую же серьезную попытку вооруженной борьбы с голландцами, но когда этот момент, наконец, наступил, революционное руководство оказалось неподготовленным…
Наль в эти дни работал помощником мастера в слесарно-сборочной мастерской военного порта. Успехи Советского Союза, сведения о котором проникали в рабочие массы Ост-Индии, вопреки всем запретам цензуры, вселили в юноше уверенность в силы пролетариата. Он горел мыслью о захвате рабочими власти. Но шпионы полиции были повсюду, подготовку к вооруженной борьбе приходилось вести очень сдержанно и умело. Опытных подпольщиков было мало, революционная агитация в войсках и во флоте велась от случая, к случаю. Листовки и газеты печатались скупо.
На морской базе революционной работой руководил уроженец западной Явы индус Савар, старый член партии, высококвалифицированный мастер по ремонту орудий и минных аппаратов.
События подошли, как всегда, неожиданно. Однажды с крейсера «Ява» сообщили, чтобы им прислали срочно двух мастеров для исправления воздушных насосов. Их судовой механик лежал больной малярией, помощник его был занят другими не менее срочными работами. С базы послали Савара и Наля. Оба они знали прекрасно, что на военные суда, находящиеся в ремонте и на достройке, начальство предпочитало не назначать передовых рабочих, боясь их революционного воздействия на моряков, но наиболее развитые иа металлистов, были и наиболее знающими, а потому при каждом серьезном, спешном ремонте приходилось работать именно им.
