Александр Маркьянов - Год колючей проволоки
Потом, как развалился СССР — работы не стало как-то разом. Это было удивительно — но это было так: вот как-то все работало, и вдруг раз — и перестало работать. Предприятия позакрывались, и даже не потому, что их продукция не выдерживала конкуренции с польской и китайской продукцией — просто директора становились их хозяевами, и если где-то они относились к делу по-хозяйски, то где-то — просто разворовывали, распродавали то, что можно было продать и исчезали в неизвестном направлении. Удивительно — но ни в одном маленьком городишке ни один человек, видя что лишают работы его и его детей, лишают их будущего — не попытался куда-то выйти, заявить протест, помитинговать. Причем часто лишали — те же директора, которые в этом же городе жили, которых все знали и даже уважали. Это в пятом году, когда автобусами собирали на майдан и платили по пятьдесят долларов сразу — все пошли. Пятьдесят долларов ведь — реальные деньги, тут многие зарплату меньше получают, а делов то всего — постоять да поорать на площади "Ющенко", да "Кучма, геть". Это тебе не работу собственную отстаивать да будущее своих детей, ведь тут разбираться в чем-то надо, да на себя ответственность какую-то брать. А тут — Кучма, геть — и все тут. Как Кучма геть — так сразу счастье наступит.
Как заводы разворовали, колхозы развалили, работы не стало — жить стали по-разному. Кто-то в челноки подался, китайский шмурдяк[4] привозить да продавать. Кто-то на натуральное хозяйство перешел. У кого голова работает — в люди выбился, бизнесом занялся, их за это ненавидели. Кто-то политиканствовать пошел — чем хуже были дела в стране, тем громче произносились речи с трибун. Ну а большинство — в заробитчане подались, кому повезло, документы выправил да язык как-нибудь знает — тот в Европу. Кому не повезло — в Россию.
Потом кстати выяснилось, что повезло то как раз тем, кто в Россию. Хохлы в основном сконцентрировались в торговле, да в стройке. Особенно в стройке: в русских городах, особенно в Москве строили много, требовалось много дешевой рабочей силы. Чернорабочие — киргизы, таджики, узбеки — а вот квалифицированную работу им уже не доверишь, тупые как ослы и языка не понимают. Поэтому — в Москве даже классический тип строительной бригады сложился: бригадир русский, он же с заказчиками договаривается, прораб и мастера по сложным специальностям хохлы, а чернорабочие — чурки. Хохлы на этих работах получали достаточно, у хорошего спеца тысячи по две баксов в месяц выходило, это даже для России хорошие деньги, а для Западной Украины — космические. Многие заробитчане, годами в России работая окацапились — кое-кто туда переехал сразу, а кое-кто как началось освобождение — в беженцы подался. Думали — беженцев Европа принимать будет — да только Европе беженцы с Украины и на… были не нужны, вот и побежали в Россию, тем более что в тот год Россия много принимала народу. Пусть на чужбину, пусть в России хохлов по понятным причинам теперь не любили — но это лучше, чем на родине…
Иван Бенюх родился в бывшем нормальном — а теперь захудалом, развалившемся колхозе. Кто-то оттуда уехал, а кто не уехал — вели натуральное хозяйство и пили горькую. Отец Ивана умер, когда ему было восемь лет — отравился некачественным самогоном, куда добрая душа для крепости добавила толченый димедрол. Мать, издерганная запоями отца, нищетой и горбатым, тяжелым крестьянским бытом постоянно била и его, и двоих его сестер. В школу они ходили, но преподавали им плохо, потому что по-русски преподавать запрещалось, а на украинском преподавать никто не умел, да и дети плохо понимали. Старшая сестра, окончив восемь классов, подалась в Москву, на заработки — понятно, кем. Младшая жила с ними, и выбор у нее был небольшой — либо остаться здесь и выйти замуж за еще одного запойного алкоголика, либо тоже в Москву, на заработки…
Освобождение Иван помнил плохо. Киев, с его политическими дрязгами, с миллионерами с депутатскими мандатами, со всем безумием финансовых афер и с Савиком Шустером, программу которого один умный человек назвал "убийством страны в прямом эфире" — был страшно далек от маленькой западноукраинской деревушки. Все общение столицы с народом ограничивалось выборами, когда на них обращали внимание, да местным "головой", который усиленно набивал свой карман взятками. Жили здесь в основном натуральным хозяйством, да переводами заробитчан — даже цена на водку мало интересовала местных жителей.
Пили самогон…
Какой-то проблеск надежды был после выборов пятого года, после Майдана — тогда к власти пришли вроде как свои, львовские да тернопольские. Только придя к власти — они разом забыли то, о чем обещали на Майдане тогда, и начали набивать карманы, делая это еще наглее чем прежняя власть. Политиканствуя, они стали уже героями анекдотов, а публично выливаемая друг на друга грязь вкупе с обвинениями в предательстве Майдана не породило к ним ничего кроме презрения. А это — самое страшное, потому что страна, в которой народ презирает власть — существовать не может. Дееспособная власть может вызывать самые разные чувства — ненависть, страх, любовь, энтузиазм — но только не презрение.
Когда в Киеве началось — народ оживился. Жили все уже в предел плохо, банкротились банки, останавливались производства хотя это опять таки не касалось жителей мелкой тернопольской деревушки, ибо сбережений не было ни у кого, и на производстве почти никто не работал. А оживились все потому, что думали, что опять потребуется их вмешательство и опять будут ездить по району автобусы, и все уже настроились просить не по пятьдесят долларов, а по сто. Жизнь дорожала и даже доллар терял в своей стоимости, что уж было говорить про бедную гривну…
Но их вмешательство не потребовалось. Власти Украины, напуганные начинающимися беспорядками по образцу, а может и по совету России приняли жесткие меры, в Киеве, на взлобке Крещатика, на Банковской — пролилась первая кровь. А потом понеслось… львовский путч ОУНовцев, крымский кризис, малороссийский мятеж. Страна расползалась на куски как льдина, несомая к неизбежному концу быстрыми талыми водами. В прогалы между стремительно расходящимися друг от друга кусками некогда целой льдины, в холодную весеннюю воду падали люди. Падало много и что самое страшное — никто даже не пытался их спасти, наоборот — сталкивали новых, чтобы освободить место на льдине и остаться на ней одному…
День освобождения — день, от которого начиналась история отсчета новой Украины, он помнил хорошо. В тот день было сумрачно, туманно, какой-то странный холодный туман лег на землю, уже промерзшую, но еще не покрытую снегом, и этот туман не проходил, хотя часы уже пробили полдень. С самого утра над головой гудело, и они не понимали что это, а потом приехал дядя Митяй, непривычно трезвый и бледный, и сказал, что от Львова по шоссе идут танки. Много танков. Дело было в общем-то привычным, дядя Митяй пил не меньше других, благо пенсию по инвалидности получал, которую в последнее время все больше задерживали. Тут не то, что до танков — до зеленых чертей и розовых свинок допивались, потому подумали что у дяди Митяя начала белая горячка, и его начали лечить — как водится самогоном. Но танки от этого не пропали — на следующее утро они проснулись и увидели в селе несколько незнакомых машин, с синими флагами со звездой и бело-черно-синими. Это были эстонцы… небольшой вспомогательный контингент, который решили поместить там, где не ожидалось особых проблем, и пока бронебригада поляков прорывалась вперед — эстонцы остались здесь. Они обосновались в старом двухэтажном здании школы, заявив, что уроков не будет, выставили посты и вывесили над школой свой флаг. Местные сначала боялись подходить, потом подошли — но эстонский солдат на посту выставил угрожающе автомат и начал кричать по-русски, чтобы они не подходили к периметру — русский язык все еще оставался универсальным на всей территории бывшей империи. Потом какая-то группа, среди которых был переводчик на украинский с английского пошла по домам: в каждом доме переписывали жителей, снимали отпечатки пальцев, давали немного консервов и пятилитровую бутыль какой-то воды. С общением тут тоже были проблемы, эстонцы кое-как выражали свои мысли на английском, переводчик еще хуже переводил эти мысли на украинский — но русским, который знали все, не решался воспользоваться никто. Потом, кстати, местные узнали, что все солдаты худо-бедно говорят по-русски — но только когда рядом нет начальства, а так за любое слово по-русски их штрафуют. Вместе с консервами (просроченными) и водой им давали листовки, в которых на украинском (с ошибками) и на английском говорилось, что солдаты пришли сюда для того, чтобы не допустить кровопролития, помочь им продвинуться по пути демократии и войти в европейское содружество наций. Удивительно — но эстонцы отказывались выпить спиртное, хотя в некоторых домах им его предлагали. В их доме один из эстонцев подозрительно жадно смотрел на его младшую сестру, и что-то сказал — но главный среди эстонцев резко ответил ему и на этом все кончилось.
