Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
— Она тебе скажет…
— Но потом обрадуется. — Думает, явно сомневается, добавлять ли. Решается. — Я бы обрадовался. Нет, не так. Если бы я проснулся и подумал, что никому больше не нужен. Вы же не хотите ее списать?..
Кажется, за это тоже следует быть благодарным Шварцу. Знакомься, Дьердь, вот тебе обратная сторона твоего меньшего зла. Дети, которые боятся быть ненужными больше, чем смерти. Оно, конечно, тоже проходит. Лет за десять.
— Убедил. Звони.
* * *Анна проснулась рано, еще было темно — и легко, без будильника и самоуговоров. Вчера — нет, сегодня, часа три назад, — ей скинули задание. В исключительно неподходящий момент, впрочем, там все моменты были неподходящими. Особенно разговоры из тех, которые можно вести, только накрывшись простыней с головой. Чтобы никто не слышал. О себе.
Очень вежливый Максим со слегка наигранной завистью в голосе. «Чтоб вы там не скучали в перерывах. Кое-какие материалы возьми у нас, лови реквизиты».
— Узнаю юмор родного универа, — сказала Аня, отключила телефон и зашвырнула под кровать.
Теперь она смотрела в скачанные материалы, сидя на полу по-турецки, с ноутом на коленях. Статья. Журналистское расследование. Сенсация. Это будет красиво — «Подлинная история персонажей культового сериала», или как-нибудь так.
Вот только труп. Труп не лезет в красивую историю о защитниках на суше и на море, то есть, на фронте и педагогической стезе.
— С трупом мне что делать?! — взвыла она на всю комнату.
— Что? С каким трупом? — спрашивает мутный сонный голос. — Что ты так кричишь?
Он еще тут жалуется. На полтора часа больше проспал и мало ему. Рассвести уже успело.
— Труп у меня.
— Не трогай, разберусь… — Деметрио выдирается из под подушки, находит голову руками, протирает глаза. — Какой труп? Чей труп?
— Да Морана же! — Как будто он Максима не слышал.
— Да я его тебе так закопаю, концов не найдут… Слушай, кого? Морана? Так его уже…
— Морана уже. А труп нет. Не лезет в историю труп.
— Земля, значит, не принимает. Неправедно жил, — заключает Одуванчик и пытается залезть обратно.
— Нет уж. Обещал — закапывай!
— Дай я хоть кофе сварю…
— Кофе? Кофе я тебе сама сварю.
Она идет на кухню, запихивает грязную посуду в машину, поглядывает на грядки кварталов, считает красные крыши, потом рыжие. Снаружи одиннадцать градусов, а будет пятнадцать, впереди обычный октябрьский день. Облачно, осадков не ожидается, сообщает электронный термометр. Интересно, опять врут?
Кофе они уже варили. Дважды. Один раз кофе убежал, изгваздав всю плиту. Убежал и пригорел, хорошо так — долго пригорал. Придется браться за кофеварку. Одуванчику, наверное, не понравится — а что же делать, или кофе из кофеварки, или никакого. Реальный и в кружке, или идеальный в мечтах.
Кофе он заглатывает не глядя, не смакуя, не пробуя даже. Вот есть кружка очень горячей темной жидкости, а вот она пуста. Как будто там вода. Или даже проявитель и закрепитель, потому что Деметрио перестает оплывать по краям. Теперь он здесь весь. Очень интенсивно весь. Затылок колючий, локти острые, подбородок шершавый, губы горькие.
— Объясни, — говорит. — Куда его, несчастного, закапывать?
— В легенду. Героическую. Чтоб не торчал, — и, смилостивившись, объясняет, что из сериала и предыстории получается чудный кусочек для прессы, можно сказать, лакомство, и не лезет туда только Моран с его деятельностью и смертью. Выделяется он. Как засахаренный австралийский таракан на свадебном торте.
— Я, — говорит Одуванчик, — человек ленивый. Я не буду делать работу, которую до меня уже сделали, а ее сделали. Ее еще Максим сделал — дескать, человек хороший, только спятил от рвения. Только тогда нельзя было, потому что хороший человек был живой и мог себя показать. С самой лучшей стороны. А теперь он мертвый и нам не возразит.
— И что?
— И скажем мы, что Моран так уперся в Кубу и «это не должно повториться», что не видел, куда его этот ваш Личфилд загоняет. Ну а куда загонял и чем это было плохо, это всем уже на заседании Совета объяснили, а Комитет по обрнадзору еще раньше жареное почувствовал и ревизора прислал. Сам, конечно. А Моран, когда понял, что все дело его жизни сейчас будут демонтировать, совсем слетел и последний рассудок потерял. Тут его со слезами и пристрелили. Трагическая история, как раз к сериалу.
— Мелодра-ама! — качает головой Анна.
Одуванчик уже наскоро создал себе профиль в ее ноуте и ковыряется по террановским задворкам. Чего только ни сделает ленивый человек, лишь бы не работать!..
— Самый популярный жанр. На втором месте — катастрофа. Хочешь, сделаем?
— Нет уж, спасибо.
— А то я могу!..
Он может. И катастрофу, и мелодраму, и по перилам, и кофе залпом, и про труп сначала пообещать, потом спросить, чей. Еще может расспрашивать, уговаривать и останавливаться перед настоящим «нет». Не может понять самых элементарных вещей и не умеет спать в обнимку. Не знает, доживет ли до конца года. Он такой возмутительно реальный, что от этого жутковато.
Волшебное понятие «обесценивание», повторять по 33 раза утром и вечером — помнить, а не делать.
«Я живой человек, я хочу, чтобы рядом был другой живой человек, на сколько получится, не загадывая, пока нам обоим кажется, что это того стоит». Не слишком романтично, зато правильно, здраво и оптимистично.
Все вчерашнее — словно было год назад, невесть с кем, непонятно, почему.
— А если Шварц… — она даже не знает, что именно «если». Не может предугадать, предположить — и эта невозможность спрыгивает с языка, превращая декана или бывшего декана в имя нарицательное, тип события. Большого и скверного.
Хотя, кажется, что уж страшнее всех этих историй? Словно стена вокруг университетских зданий рухнула, а за ней не белые корпуса, а старое кладбище, причем не наше, а дагомейское. Вот вам и любимые наставники. Они, конечно, тоже люди — но зачем же до такой степени?..
— А если какой-нибудь Шварц, то мы… — живой человек рядом улыбается, — включим его в сценарий. А потом поедем домой.
* * *— Раньше было не все, а теперь все.
Неважно, кто это сказал. Так все думают. Записи прокрутили по сто раз, результаты опросов населения разобрали на молекулы всем студсоветом. Как ни крути, какой сценарий ни запускай, а все сходится на том, что быть месту сему пусту. Для Совета Новгородский филиал теперь красная тряпка. Для противников Совета — воплощение прежней, провальной, политики. Для будущих нанимателей и работодателей — банда моральных уродов и калек. Опасных калек. Своей виной, не своей, излечимо, неизлечимо. Неважно.
Они тут старались, выкладывались — на какое-то время даже поверили, что получится. А потом Шварц высказался… и на крышку гроба посыпалась земля. Теперь они сидели и слушали, как она стучит, сверху.
А потом открылась дверь и вошел Смирнов. Они — без надежды, без особого даже интереса — следили, как он подсоединяет свой комм к общей системе, опускает экран и выводит первую табличку. На второй появился интерес. На третьей — изумление.
Данные кто-то хорошо «поел», изымая имена, источники, все, что дало бы возможность определить — кто, как, когда, откуда. Даже с запасом «поел», будто чистил не профессионал, а… тот же Смирнов. Но для выводов оставшегося мяса хватало с верхом. Семь тучных коров выводов.
— Это что же получается? — сказал Николае Виеру, он тут старший, ему и изумляться. — Мы оказывается все равно лучшие? На самом деле?
Конечно, на самом деле, из графиков и таблиц получалось не это, а то, что все остальные — еще хуже. Еще менее надежны. Но продавать нужно позитив. Этому учат на первом курсе.
— Нет, — вздыхает Смирнов. — Это значит совсем другое, но вот Совет, если в этой драке победит он, прочтет все ровно так, как вы сказали.
— А если победит не Совет? — это Таиси.
— Или совсем не Совет? — Бутрос.
— От не Совета мы уже… получили все гарантии. Благодаря этому документу тоже. Предваряя вопросы — данные собирал декан Левинсон. Я не знаю, как и где. А если совсем не Совет… — и тут Смирнов краснеет как молодой бурак и рявкает на все помещение: — Вы кто? Вас на кого учили? Вы понимаете, какой хаос будет, если все посыплется? Да плевать станет всему миру на ваши дипломы и на ваши карьеры! И вам тоже! Дурачье… Идите, младших успокаивайте. Это теперь ваша работа.
* * *На экране невысокий человек в летной куртке грустно говорит в трубку «Как жаль, что вы ничего не поняли, генерал.» И слышит, как на том конце раздается взрыв.
Следующий кадр. Пустынное шоссе, где-то… да где угодно от винландской степной зоны до вельда. «Западный Кап», — говорит голос за кадром. — «Кару. 23,5 километра от Гамки. Вот здесь, прямо у этого столбика, взорвалась машина генерала Мартина Экабазини, заместителя начальника штаба миротворческой группировки, человека, который через пять дней после высадки в Заливе Свиней доложил, что задача практически решена и при наличии достаточных — дополнительных — ресурсов пацификация острова будет завершена в кратчайшие сроки и без потерь. Официальной причиной автокатастрофы — в тот момент — был признан дефект двигателя, действительно обнаруженный при последующем анализе. Коронер закрыл дело. Теперь мы знаем, что он поторопился…»
