Александр Прозоров - Душа оборотня
— Да ладно, — махнула бабка рукой, — стыдливый больно. А то я не нагляделась на тебя, пока ты без памяти валялся. Давай-ка, милый, мясо набирать будешь. Баню я истопила — попаришься. А завтра — в лес. Пропитание сам добывать будешь.
— Мне идти надо…
— И куда ж ты пойдешь, а? Три луны колодой лежал, из схрона еле выбрел. Вот отъешься — тогда в добрый путь. Небось, к девке какой?
— Не девка она.
— Ну, значит, баба. Разница невелика. Только все одно не дойдешь.
Середин закрыл глаза. Да, бабка права. В таком состоянии, да еще не зная дороги…
— Вон, в сенях валенки. Надень, — велела знахарка, — да не сиди сиднем: коли спешишь, так шевелись.
Мороз щипал лицо, норовил залезть под тулуп. Впрочем, пробираясь по сугробам, Середин вспотел: слабость давала о себе знать. После бани Радомша накормила его гречневой кашей с мясом, вручила длинный нож, проворчав, что с сабелькой в лесу делать нечего. Целый вечер он прилаживал нож к двухметровой слеге. Получилось коряво, но прочно.
Он шел, прислушиваясь к звукам зимнего леса: постукивал дятел, снег падал с ветвей, потрескивали на морозе деревья.
«Лося бы встретить, — мечтал Олег. — Нет, с лосем не справлюсь. Заяц убежит. Ладно, кого-никого найду, хоть целый день бродить буду».
Иногда попадались лисьи следы, полузаметенные хвостом; вот здесь белка перебежала по насту, глубоко проваливаясь; прошел сохатый, но это было давно — снег в следах уже осыпался с краев.
Возле огромного дуба Олег нашел место кормежки кабанов — снег был разрыт до самой земли. Ведун огляделся, выбирая себе укрытие, но деревья отступили от лесного великана, образовав небольшую поляну. Даже кустарник не рос в его тени. После нескольких попыток Середину удалось взобраться на нижнюю ветку, где он и устроился в развилке со всем возможным комфортом. В животе уже урчало от голода, и Олег пытался отогнать от себя видение свиной туши, целиком жарящейся на вертеле.
Кабан вышел к дубу, когда солнце уже склонилось к закату, тени стали темно-синие, а мороз уже не щипал, а жалил щеки и нос. Это был даже не кабан, а подсвинок, пуда на два. Олег услышал его издалека: молодой кабан ломился сквозь кусты, похрюкивая и громко сопя. «Только бы не учуял», — взмолился Середин. Кабанчик высунул голову из подлеска, осматривая поляну. Олег замер, даже дышать перестал. Ни учуяв ничего подозрительного, животное двинулось прямиком к дубу, и зарылось с головой в сугроб, пробиваясь к земле.
Ведун приподнялся на ветке и рухнул вниз, целя ножом в заросшую щетиной шею. Кабанчик забился под ним, слега чуть не вырвалась из рук, но Середин навалился всем телом, вбивая нож еще глубже. Через несколько минут все было кончено. Олег упал в сугроб, хватая снег пересохшими от волнения и усталости губами.
Он не стал свежевать кабана на морозе. Покряхтывая от усилий, взвалил его на плечи, подхватил слегу и побрел по своим следам к избушке Радомши. Хорошо еще, что выслеживая зверя, он не блуждал по лесу.
С последними лучами солнца он выбрался к избе. Радомша стояла на крыльце, явно поджидая его, но прошла в дом, как только ведун показался из леса. Только серый котище запрыгал навстречу, проваливаясь в снег по шею. Олег сбросил груз возле крыльца и без сил рухнул рядом.
Подсвинка они с Радомшей разделали прямо на снегу, бросая куски требухи крутившемуся вокруг коту.
Мяса хватило на два дня: Середин чувствовал прямо-таки волчий голод, вставая есть даже ночью. Бабка только ухмылялась и подтрунивала над его аппетитом.
Теперь он ежедневно приносил из леса добычу: что-то ели, что-то хранили в леднике. Бабка Радомша мелко рубила мерзлое мясо, сушила его на печке и раскатывала уже высохшее в крошку, гоняя кота, пытавшегося уполовинить запасы.
Каждый день — утром и на ночь — Радомша заставляла его обливаться ледяной водой на снегу. Когда Середин в первый раз опрокинул на себя бадью, показалось, будто его хватили поленом по затылку. Но с каждым разом он все сильнее ощущал, как вода пробуждает организм, выгоняет хворь из тела, наливает его бодростью и силой.
Однажды поутру Середин набрел на замерзший пруд с зарослями ивняка. Наломав целую охапку мерзлой лозы, ведун почти всю ночь отпаривал прутья в бане. Когда лоза стала гибкая, Олег попытался вспомнить свое увлечение плетением: раньше мог даже обувку соорудить. После нескольких неудачных попыток, он все же изготовил то, что хотел — метровой длины лыжи плотного плетения. Оставалось главное — подбить лыжи мехом, по примеру таежных охотников. Провозившись два вечера, он все-таки приспособил нарезанную на полосы шкуру кабана на полозья лыж. Бабка Радомша смотрела на него, как на больного, но когда он в первый раз встал на лыжи и покатил по насту, была вынуждена признать свою неправоту.
Силы возвращались стремительно, словно кто-то вливал их в Середина — как виноградарь наполняет соком пустую бочку. Через десять дней после того, как ведун впервые выполз из схрона, он решил поговорить с Радомшей начистоту.
Бабка, недовольно поджав губы, покачала головой:
— Сказываешь, это почти возле Турова? Знаю я Туров-городок. Туда летом, ежели от Киева, да ежели на ладье, и то в две седьмицы и добредешь, а сейчас, — она махнула рукой, — нешто так уж невтерпеж, а?
Середин усмехнулся невесело, пожал плечами.
— Да-а, — протянула Радомша, — ну и присушила она тебя. Заговорам-то у нее выучился?
— Кое-чему и у нее, — уклончиво ответил Олег.
— Иди, раз уж собрался, — недовольно сказала бабка. — Мяса я тебе насушила в дорогу — заваришь, аль так погрызешь. А что ж, так в своих снегоступах и пойдешь?
— Так и пойду.
— Да… Ну-ка, пойдем-ка за порог, покажу чего.
Она накинула на массивные плечи тулуп и вышла из избы. Олег надел душегрейку.
Мела поземка, сосны и ели скрипели на ветру. Ведун сунул руки под мышки. Радомша провела его к схрону, в котором он провел три месяца, показала на растущие над ним деревья: две сосны, дуб и, судя по серовато-коричневой коре, ясень. Дуб был обхвата в три толщиной, но ясень почти не уступал ему ни в объеме, ни в высоте. Радомша похлопала по стволу ясеня в мелких четких трещинках.
— Вот кто тебя из могилы вытащил, парень. Весной поглядим, жив он или всего себя тебе отдал. Ясень — твое дерево. Не забывай этого.
Середин погладил ствол, прижался щекой, и память словно вернула его в забытье, в котором он черпал силы у ветра, у солнца, пил росу и купался в свете звезд.
— Спасибо, брат, — прошептал Олег.
Они вышли проводить его на порог: бабка Радомша, сурово поджавшая губы, и серый кот с изрядно округлившимися от мясного рациона боками. Середин положил на снег свои лыжи-подволоки, подтянул перевязь на коротком овчинном тулупе, который дала ему бабка. За плечами, кроме сабли в ножнах, висел шитый из шкуры сохатого рюкзак, в который он сложил припасы и взятые у Ингольфа травы и эликсиры. Прибинтованный полотняной лентой крест привычно грел запястье.
— Счастливый путь тебе, сынок, — сказала Радомша.
Середин обнял ее, пытаясь сомкнуть руки на необъятной спине.
— Ну, иди, иди, — похлопала его бабка по плечу.
Олег вдел ступни в петли на лыжах, шагнул прочь, но Радомша остановила его.
— А ему спасибо сказать? — указала она на сидящего на пороге кота. — Без него, может, стоял бы ты сейчас, шелестел мерзлыми ветвями, а по весне, глядишь, в листочки бы оделся. Для земли ведь все живые: что дерево, что люди-человеки. Это он тебе не дал корни пустить, на шаг не отходил, держал тебя, жизнь теплую берег, пока ты у матери-земли силу набирал.
Середин скинул рукавицы, поднял кота, посмотрел в серьезные желтые глаза.
— И тебе спасибо, серенький.
Кот прижмурился, повел мордой: мол, иди уж, чего там.
Возле края леса Середин оглянулся. Они стояли на пороге избушки: необъятная в своем тулупе бабка Радомша и замерший столбиком у ее ног серый кот, смотрели ему вслед. Ведун помахал им рукой и ушел под заснеженные кроны.
* * *Середин продвигался вдоль берега Десны, обходя скользкие участки, с которых ветер посдувал снег. По реке, в ранних предрассветных сумерках, миновал Чернигов и направился дальше, не оглядываясь, ночуя на лапнике возле костра и питаясь заваренным в котелке сушеным мясом. Через неделю он вышел к перевозу, напротив постоялого двора, где бился с наемником, сыном ярла. Хозяин, узнав его, рассказал, что прибывший наутро ярл чуть не разнес корчму, и остановить его смог только сын, который сильно изменился после поражения в схватке — стал задумчивый и спокойный, «ну, чисто медведь по осени». Даже заказал гусляру песню про случившееся. Переночевав в тепле, Середин тронулся дальше.
Иногда он шел ночами, пересекая залитые лунным светом снежные поля. На коротких остановках наскоро разводил костер, ел опостылевшее сушеное мясо и вновь надевал лыжи. На твердых участках даже переходил на бег, постепенно научившись бережно расходовать силы.
