Елена Хаецкая - Дама Тулуза
Амори первым ворвался в Тулузу. Младший отцов брат остался прикрывать ему спину.
Захватить Тулузу, Господи!.. Сказать: вот вам Тулуза, отец!..
С криком Амори гнал горожан по улицам. Симон дал ему две сотни конников, и сейчас они, будто косари в страду, снимали в городе обильную жатву.
И кричала дама Тулуза, обезумев от ужаса:
– Святая Мария, спаси!..
А с левого берега, со стороны предместья Сен-Сиприен, молча смотрел на Тулузу обугленный госпиталь святой Марии, и выли каменные псы, и дразнились каменные уроды.
– Наварра! Наварра!
От квартала Сен-Сернен, лавиной, несется наваррская конница.
Сошлись недалеко от монастыря святого Романа, на площади – вот где есть место развернуться!
Амори бьется, забыв себя. Амори хочет взять для своего отца Тулузу.
И бок о бок с Амори его дядя Гюи, молчаливый, надежный. Когда рядом Гюи де Монфор – будто каменная стена прикрывает спину.
И вдруг рушится эта стена, и сквозняк идет у Амори между лопаток.
Откинувшись на спину лошади, Гюи лежит неподвижно. Он чуть сполз влево, но высокое седло и стремена не дают ему упасть.
Амори не может сейчас прийти ему на помощь, на Амори наседают сразу двое. Но отец недаром потратил столько времени на старшего сына и дал ему такой же меч, какой носил сам. Амори отобьется от двоих.
И потом, отбившись, уходя все дальше и дальше в глубины улиц, он уведет второго коня, и Гюи де Монфор все больше и больше будет клониться вбок, так что в конце концов Амори вынужден будет остановиться и подхватить его. И тут он увидит, что в горле Гюи сидит короткая арбалетная стрела…
По всей Тулузе франки снова сражаются за свою жизнь. И снова они отступают. Кажется, никогда не иссякнет Фуа, осиное гнездо под стрехой неба. И выдавил Рыжий Кочет Монфора из узких улиц Тулузы.
Со стен Нарбоннского замка бросает камни катапульта. Едва только отступающие франки миновали поле перед воротами Монтолье, как сенешаль Жервэ велел начать обстрел. Он не позволит преследователям выйти из города и продолжить погоню.
Едва добравшись под стены Нарбоннского замка, слепой от слез, Амори снимает своего дядю с коня. Тот тяжелый, будто куль с песком. Еще теплый.
Гюи обвисает на руках племянника. Амори опускает его на землю, рвет застежку под горлом, касается ямки, где должна биться жизнь. Но Гюи неудержимо стынет под руками, и жилка не шевелится.
Вокруг франки, их много, но Амори никому не позволяет подходить близко, Амори рычит и плачет. Кто-то подает ему кинжал с широким клинком. Амори подносит кинжал к губам симонова брата, но лезвие остается незамутненным.
– Какой меткий выстрел, – восхищенно говорит один из франкских рыцарей.
– Господи, – стонет Амори, пав убитому на грудь, – как я скажу об этом моему отцу?..
* * *Симон вырвался из Тулузы одним из последних. Злой, покрытый ратным потом, на ходу сорвал шлем, швырнул его на руки младшему сыну, забыв, что тот сделался бигоррским графом и с тех пор перестал быть его оруженосцем.
В замке уже ждут.
Расступаются, дают дорогу.
Молчат.
Сразу заподозрив неладное, Симон глядит вправо, влево. Амори здесь. Бледный, уставший, но здесь.
И, наконец, Симон видит.
С птичьим криком падает на землю возле брата. Хватает за руку, ощупывает лицо, горло привычным, почти лекарским движением.
Склонившись низко, говорит мертвому на ухо неслышное. Поднимает его на руки – легко, будто ребенка.
На пути у Симона вдруг оказывается епископ Фалькон, бесшумный, светлый, как сова.
Симон рычит в тихое лицо епископа:
– Что?..
Фалькон показывает на часовню.
– Сюда.
И Симон уносит брата в часовню. Стрела в горле Гюи высовывается у Симона из-за плеча.
* * *Одетый в то самое нарядное платье, в каком входил в донжон Нарбоннского замка с радостной вестью из Рима, лежит Гюи де Монфор в часовне. Здесь не вздохнуть от множества горящих свечей. Весь пол залит воском. Из маленького круглого оконца под крышей и через открытую дверь проникает немного света.
Симон на коленях в изножье смертного ложа. Никто не смеет к нему приблизиться.
У Симона сухие глаза. Симон – калека. Будто ему отсекли половину тела. Душа трещит, сейчас разлетится кровавыми клочьями.
Кто-то неслышно входит в часовню и осторожно, чтобы не потревожить, опускается на колени за спиной у Симона.
Не оборачиваясь, с ненавистью, спрашивает Симон:
– Кто здесь?
– Я, – тихо отзывается молодой голос, – Гюи.
Вот тут-то Симон и вздрагивает – всем телом.
Поворачивается. Протягивает руки. Крепко ухватывает за плечи младшего сына. Рывком притягивает к себе.
У Гюи печальное, немного виноватое лицо.
Несколько мгновений Симон жадно вглядывается в его черты и вдруг сильно прижимает к себе.
И младший сын слышит, как отец плачет – захлебываясь, навзрыд.
16. Великая осада
Вместе с первым снегом прибыл в Тарб молодой граф Бигоррский. С Петрониллой встретился холоднее, чем расставался. Будто прогневала его чем-то, покуда не виделись, а чем – неведомо.
Потчевать свою светлость велел. Угощался долго и обильно. Все, кто были за столом, уж притомились жевать и откусывать, а сын Монфора ел себе да ел. Только не в коня корм: Гюи всегда много ел, но всё оставался таким же тощим.
Молчаливым он и прежде был, а вот лицо у него сделалось какое-то иное, почти незнакомое. Таким не помнит его Петронилла – суровым, мрачноватым. Будто пламенем его опалило.
Поглядывала Петронилла на юного своего супруга, гадая: что такого могло с ним случиться за время их разлуки?
А ничего особенного с ее мужем не случилось. Просто Рожьер, брат графини, убил Гюи де Монфора. И сразу сделалась монфорову сыну противна эта рыжая Петронилла с бледными веснушками на вечно мокром носу.
Глядит на него чуть ли не жалобно. И снова будет плакать в постели.
Молодой граф в Бигорру с малым отрядом приехал, а уехать хотел с большим. Собирался склонить гасконских баронов поддержать его отца, Симона, и дать ему людей, лошадей, оружие и припасы, какие сыщутся.
Об этом и были все мысли монфорова младшего сына, а о родичах жены старался он и вовсе не думать.
Но несмотря на это, ночью пришел к Петронилле и исправно выполнил супружеский долг. Жена прильнула к нему под бок костлявенькой мышкой – с холодненькими пальчиками, с хлюпающим носиком. Всхлипнула тихонечко. Гюи машинально высморкал ей нос, как частенько делал с маленькими братьями.
– Ух, лягушка, – сказал он. И почти мгновенно заснул, вольготно раскинувшись на просторной кровати.
Петронилла безмолвно проплакала всю ночь и наутро встала с распухшим лицом.
Гюи заметил это, когда она помогала ему одеваться.
– Что это вас так разнесло, жена? – спросил он с подозрением. – Вы больны, а?
Она покачала головой, боясь разрыдаться и тем вызвать его гнев. Гюи затянул пояс и сказал догадливо:
– Что, опять ревели?
И когда она кивнула, спросил:
– На этот раз из-за чего? Обидел я вас?
Петронилла довольно долго молчала и вдруг, подняв глаза, проговорила:
– Муж, вы меня совсем не любите.
Гюи искренне удивился. Так удивился, что на кровать обратно шлепнулся и рот разинул, будто деревенщина на ярмарке.
Полюбопытствовал:
– А почему я должен вас любить?
– Но ведь я выдана за вас замуж…
Петронилла залилась багровой краской и замолчала. Гюи глядел на нее исподлобья. Под его взглядом она краснела все больше и больше.
– А если я… – прошептала Петронилла. – Если я вам… ребенка… то…
Гюи честно ответил:
– Скажите спасибо, жена, что я вас не придушил без лишних затей. Ваши братья – клятвопреступники. А Рожьер де Коминж убил моего дядю…
Петронилла присела на кровать рядом с мужем. Сложила руки на коленках, повертела пальчиками. Робко ткнулась лицом мужу в плечо. Не отодвинулся.
– Если вы меня ненавидите, – сказала Петронилла, – тогда почему же… ночью…
– Отец велел, – ответил Гюи просто.
* * *Нынешняя зима была для Симона долгой и одинокой. И не упомнит, когда столько печали наваливалось на него разом.
Сперва отправил в Бигорру младшего сына: пусть наберет, сколько сможет, подкрепления у драчливых гасконских баронов. Не все же они на стороне еретиков драчливость свою тешат?
Вскоре после того уехала в Иль-де-Франс дама Алиса.
Кажется, впервые в жизни так между ними вышло, что не Симон ради похода оставляет Алису, а наоборот – она бросает супруга в одиночестве и отбывает в путь.
Алиса хотела просить для Симона помощи у короля Франции Филиппа-Августа. Настало время, сюзерен, выполнять обещание. Настало время.
Алиса де Монморанси была в кровном родстве с королем и потому полагала скоро склонить его к согласию.
Все так; да только непривычно это – чтобы Симон оставался, а Алиса уезжала…
