Елена Хаецкая - Дама Тулуза
И еще сказал Симон, прежде чем все разошлись:
– Мы сделаем так, что с левого берега в Тулузу будет проникать только ветер.
* * *Широкие плоскодонные корабли с низкими бортами, на каких по реке перевозят зерно, выстроились у правого берега Гаронны почти вплотную друг к другу, покрывая спокойные воды почти сплошным настилом. Но стоит ступить на них, как тотчас же нетвердая эта опора начинает покачиваться под ногами, смущая: никакой рыцарь не любит воды и кораблей.
На суда заводят лошадей, переходят сами – в доспехах, с мечами и копьями. Покрикивая, загоняют овец. В больших клетках галдит и трепыхается птица. Все это свежее мясо для монфорова воинства.
Пешие, вооруженные ножами и пиками, несут свернутые и перетянутые кожаными ремнями шатры. В мешках хлеба на несколько дней.
Стоит невообразимый шум. Животные кричат, каждое на свой лад, а люди – всяк по-своему – бранятся между собою.
Грузятся у Мюрэ, в пятнадцати верстах выше по течению от Тулузы. Досюда, по крайней мере, не долетают камни из тулузских катапульт.
И вот баржи, тесно трущиеся борт о борт, постепенно начинают отходить от берега. Большой квадратный парус опущен, лежит, свернутый, под ногами. Бестолковые рыцари все время наступают на него.
Отталкиваясь длинными шестами, корабельщики медленно выводят неповоротливую баржу на середину реки. За первой следует вторая, третья. Всего их пять; больше не нашли.
Разгрузка идет так же шумно и долго. Животные пугаются, хотя баржи подошли почти вплотную к берегу. Полоска воды, которую надо преодолеть, устрашает.
С треском падают утлые сходни. Некоторые сержанты спрыгивают, минуя сходни, прямо в воду – но только конные. Стоит октябрь, вода в Гаронне уже холодная.
Наконец, разобрали весь груз, собрали обоз.
Симон – поверх доспеха плащ со львом – возглавляет отряд. Конь под Симоном высокий, широкогрудый, сильный. Несет на себе и тяжелого всадника, и свой собственный доспех.
Выступают, не дожидаясь обоза, – догонит.
До предместья Сен-Сиприен добрались скоро и заняли его без лишних хлопот. Из Тулузы, конечно, видели, да только поделать ничего не могли.
Симон велел устраивать лагерь вокруг Гасконского порта, а вместо укреплений приспособить таможню, оба госпиталя и склады. Мог бы и не объяснять: с ним были рыцари, которые понимали все это не хуже Симона.
Пока подходил обоз, пока ставили шатры, пока перегораживали проходы между складами, младший сын графа, Гюи, забрел в приют для убогих, сочтя его пригодным для жилья.
Вошел – темноволосый, высокий, в длинной, ниже колен, кольчуге. Остановился в маленьком дворе, где над густыми грядками приподнимался деревянный колодезный сруб. Грядки потрогал – трава, вроде сорной. Может, целебная. На вкус гадкая.
Огляделся.
За галереей, какие обычно устраивают в монастырях, крепкие кирпичные стены и, вроде бы, кельи. Вот эти-то кельи и думал занять Гюи для своего бигоррского отряда. Монастырь удобно оборонять, если придется.
Шагнул к галерее. А там, снятые со стен, стояли в ряд водостоки, какие обычно лепят под крышу большого собора, чтобы дождевая вода ловчее извергалась и не размывала стен.
Были они сделаны из камня в виде дразнящихся уродов и воющих собак. Прежде нависали над головами, выблевывая потоки, теперь же словно сидели на задних лапах, запрокинув голову с разверстой пастью.
И показались они забавными симонову сыну. Больно уж старательно задирали морды, больно уж потешно выли. Разглядывал их Гюи, посмеиваясь, пока вдруг одна из фигур не шевельнулась.
Гюи замер, оружие тронув. А уродина повернула голову и беззубой пастью на Гюи надвинулась.
Гюи мысленно призвал имя Господне, но уродина не каменела. Напротив. Встряхнулась, как из воды выбралась, поднялась и вприскок побежала к молодому бигоррскому графу. Обнюхала его, горбясь. Гюи от ужаса сомлел. А уродина головой трясла, лохмотьями мотала и бормотала что-то.
И тут Гюи разглядел, что напугала его безумная старуха, видимо, здесь живущая. Разом отпустил страх, пришли стыд и злоба. Пнул уродину ногой, чтоб убиралась. Несильно пнул, только чтоб отогнать.
Она хихикнула, между грядок пробежала, петляя и не помяв ни одной, и уселась на краю колодезного сруба.
Гюи хотел было повернуться и уйти из поганого места, как старуха завопила ему в спину, шамкая, но вполне внятно:
– Я тебя знаю! Я тебя знаю! Сын Монфора!
Гюи остановился. Его редко угадывали. Амори, старший брат, – тот действительно походил на отца. Иным, кто знавал Симона в молодости, жутко делалось. Словно годы вспять повернули. Прежде, особенно в детстве, Гюи мучился завистью к брату; после же как-то забыл об этом.
А безумная затряслась от смеха, скаля голые десны.
– А, страшно? Бойся, бойся! Сын Монфора! Сын, а не Монфор! И не будешь!..
Разинув рот, Гюи глазел, как она копошится и возится на срубе. Вот забормотала опять себе под нос невнятное, вроде бы запела, а после вдруг заверещала:
– Ай, ай! Сын Монфора! Где похоронить?.. Где могила?..
Принялась сдвигать крышку, которой был накрыт колодец, лихорадочно цепляя пальцами тяжелое дерево. Крышка не поддавалась.
Визжа, старуха спрыгнула и посеменила обратно в галерею к каменным фигурам, но по дороге наткнулась на неподвижно стоящего Гюи. Влетела головой ему прямо в колени.
Он с отвращением увидел, как сквозь редкие свалявшиеся волосы просвечивает серая кожа головы. Отшвырнул старуху от себя.
Она повалилась на грядку и забилась и заверещала – все тоньше и тоньше. Изо рта у нее потекли слюни.
– Замолчи! – крикнул Гюи и выхватил меч.
Старуха заметила оружие. Быстро оборотилась на четвереньки и поскакала на галерею. Там спряталась за спину воющей собаки с четырьмя торчащими из пасти клыками и захныкала.
Растерянный, Гюи так и остался стоять с обнаженным мечом посреди двора.
Во двор заглянул один из гасконцев.
– А, вот вы где, мессен, – молвил он, завидев Гюи. – Как, хорошее здесь место?
– Нет, – ответил Гюи, вкладывая меч в ножны. – Поставим палатки у таможенных складов. Там надежней.
И не оглядываясь вышел вон.
* * *Вечер наступил ясный и холодный. Симон стоял на берегу, один. Гаронна струилась тихая, почти безмолвная, залитая окровавленным закатным золотом, будто на дне ее таились сокровища Нибелунгов. Впереди, хорошо освещенная, лежала Тулуза. Соборы, дома, башни, недостроенные деревянные укрепления над старицей Гаронны – всё это вылепливалось вечерним солнцем так объемно и густо, что, казалось, – протяни руку и коснешься.
Завороженный, Симон не двигался. В этот час Тулуза открывала взору всю свою красоту, не стыдясь и не насмехаясь. Она будто говорила: «Вот я», утверждая свое присутствие на земле.
И Симон видел ее узкие, полные эха, улицы, щедрые площади, монастыри, богатые кирпичные дома, которые из-за снесенных по его, Симона, приказу башен кажутся обезглавленными. Он видел ее всю.
Она была прекрасна.
И эту прекрасную даму граф Симон намеревался уморить голодом и утопить в крови.
* * *Ночью, ближе к рассвету, в самые холодные часы, по лагерю франков ударили одновременно с двух сторон: из предместья и с берега. На обоих мостах были сметены симоновы кордоны и перебита стража.
Пока на берегу шел бой, в лагерь ворвались жители Сен-Сиприена. Они сломали заставу между двух складов и рассыпались среди палаток.
Поначалу им, кажется, всё удавалось. Вооруженные дубинами и кольями, горожане схватились с франками, пока те были полуодеты, пеши и почти безоружны.
Но вот один за другим начали выходить на них закованные в броню рыцари. Мало кто из нападавших остался после этого цел, а большинство полегли.
Пока франки были заняты сумятицей в своем лагере, по мостам на левый берег переправилось немало воинов, и впереди арагонских и наваррских рыцарей – братья Петрониллы, Рожьер де Коминж и молодой Фуа.
Рожьер сосредоточен и хмур; в руке меч, за спиной арбалет. Ворвался на коне в башню, охранявшую подступы к мосту на левом берегу, но не увидел там никого живых. Прошел ее насквозь, как ворота, и ступил на берег, а там погнал коня вверх, к монфорову лагерю.
Горели уже шатры франков, и метались по высоким стенам госпиталя черные тени, будто темные великаны. Чтобы лучше было видно, молодой Фуа велел запалить склады. Пламя ревело кругом, озаряя поле битвы.
Из самого, казалось, пекла вылетели арагонцы и впереди всех, с гербом Фуа на щите, молодой граф, такой же рыжий и яростный, как его отец.
Сошлись, позабыв о пеших, конные с конными, со всех сторон окруженные огнем.
Пешие спасали свою жизнь, ища укрытия.
Рожьер снял с плеча арбалет. Как и все, он хорошо различал Симона. Гордец Симон не поленился надеть свой плащ, и золотой лев метался по его груди и спине: я здесь!
Рожьер пустил стрелу, но в суматохе промахнулся. Симон приметил арбалетчика и двинулся к нему, задерживаясь для кратких поединков по дороге. Но Рожьер, как и в прошлый раз, не принял боя с Монфором и отошел прежде, чем Симон успел приблизиться.
