Андрей Валентинов - Ола
Королева! Она! На троне, помосте высоком, что справа от собора, там, где галерея Градас начинается. Не одна, понятно, – свита весь помост заполнила, от камней и золота глаза режет. А кто именно там – не разглядеть, далековато все же. Вроде бы митра золотая с троном рядом – не иначе сам архиепископ там.
А где ему еще быть, архиепископу? Акт Веры!
Бом-м-м-м-м! Бом-м-м-м-м!
Начали!
Отвернулся я, на рожи любопытствующие поглядел. Ох, добрые севильянцы, сапожники да лодочники, бронники да портные! Лучше бы и вправду на корриду ходили – или на арголью, к примеру.
…И пикаро здесь, конечно. Любопытный мы народ, ни одной беды не пропустим.
– Идут! Идут!
Не удержался – сам поглядел. Идут! Эрмандада во всей красе – в шлемах начищенных, в латах сверкающих, со стягом развернутым. Нога в ногу, ровно так. Еще бы! Сама Изабелла Трастамара смотрит.
– Иду-у-ут!
Крест! Огромный, тяжелым золотом сверкающий. Из самого собора крест. Хоть и покрывало черное сверху – а все одно золото не спрячешь. Светит!
…Так же точно крест этот выносили семь лет назад, когда падре Рикардо убивали. И Эрмандада шла, и священники соборные, и певчие, и всякий прочий народец. И так же красиво, чинно, ряд за рядом.
В пятом ряду падре Рикардо шел – до сих пор помню.
В короне бумажной, в рыжем плаще с драконами, с кляпом во рту…
– Иду-у-у-ут! Иду-у-у-у-ут! Веду-у-у-ут!
Тянут шеи добрые севильянцы, пускают бутыль по рядам. Вот они, злодеи державные, веры нашей христианской поругатели, Кастилии враги смертные!
То есть не они еще пока. Первые ряды – это беглецы которые. И есть они, и нет их. Вместо людей – куклы в полный рост. Большие, каждую двое фратин зеленых волокут. Издалека, впрочем, и не отличить – личины краской размалеваны, короны бумажные на головах, плащи с пламенем и драконами сверху наброшены.
Значит, палить станут. Корона бумажная да плащ рыжий – самый знак.
– …грешники сугубые, перед Церковью не раскаявшиеся, а посему на свободу отпущенные…
Орут глашатаи, гам и свист перекрикивают. Да все и так ясно. Хорошо придумано – «отпущенные»! Отпускает их Супрема на волю – прямо на дрова горящие.
– …а также в ересь иудейскую совратители, еретики, обрядов мерзких свершители…
Уже не куклы – трупы. Прямиком из могил выдернули. На ноги поставили, смолой облили, чтобы не развалились, плащи накинули, короны опять же. И – волокут.
Так что не ошибся я насчет склепа и покойничков!
– …Клятвопреступники, двоеженцы, растлители… Хлебнул я из бутыли – передал сосед, душа добрая.
Этим, которые растлители, повезло еще. Кнутом отделаются – вон, у каждого веревка с узлами на шее. Сколько узлов – столько раз и всыпят. Потому как покаялись – плащи зеленые, колпаки зеленые, свечи желтые в руках.
– …Лютые враги Церкви нашей, иудеи тайные, в ересь совратители, колдуны богомерзкие…
Взревел народ, с мест повскакивал (стружка к задницам прилипла!). Потому как ради этих и пришли. Вот они, в санбенито рыжих, в коронах бумажных. Этих и станут жарить. Не здесь, конечно, – на Кемадеро. У собора приговор прочтут, обедню отслужат, проповедь скажут, кнутом раскаявшихся отстегают, потом – процессией через весь город, через ворота Трианские.
А на Кемадеро и помосты строить не надо. Построены уже. И помосты, и архангелы каменные по бокам, и столбы посередине. И дрова небось с ночи завезли – кому сухие, кому сырые. И дрова, и солому.
Вопят добрые севильянцы, ухмыляются парни в латах сверкающих, машет рукой Изабелла, королева наша, народ верный приветствуя. Только фратины глазом не ведут. Ни глазом, ни ухом. Словно из глины их слепили – как ту дуэнью в саду его сиятельства.
Не выдержал – тоже встал. Пока ревут, пока глотки рвут, самое время ноги сделать. Позже, когда служба начнется, не уйти – заметят. Гори они, все эти зелененькие с доном Фонсекой в придачу, синим пламенем!
…А хорошо бы!
Оглянулся – замер. Совсем рядом стоял сеньор Алессандро Мария Рохас, лисенсиат саламанкский – прямо на помосте, что напротив. Не в черной своей мантии – в куртке простой да шляпе серой. Но только лицо не скроешь и глаза не спрячешь.
Поглядели мы друг на друга, кивнул он – медленно так, тяжело…
Брат невесты его там – среди тех, что в санбенито зеленых. Раскаялся, бедняга, да помогло лишь чуть. Не сожгут – пожизненное ему, в одиночке.
Много денег привез толстячок, но только дракона деньгами не накормишь.
Кивнул я в ответ…
Пора!
Любят славные кастильцы
Карнавалы и пирушки,
Мяч гонять по полю любят,
А сильней всего – корриду.
Потому – народ веселый,
Скука – всех врагов страшнее.
А костер – он душу тешит,
Не быков – людей кончают,
Да не просто, а красиво,
Раз увидишь – не забудешь.
Ведь сожгут на Кемадеро
Не тебя – совсем другого,
Не тебя на угли ставят,
И не ты углями станешь.
То-то радость, то-то сладость!
Приходи, вопи что силы
И бутыль пускай по кругу…
Невеселый я кастилец,
Но об этом не жалею.
Как чувствовал!
То есть не как – просто чувствовал. Печенка у меня такая, и селезенка тоже. А тут не только печенка с селезенкой – уши огнем гореть стали.
Даже вещи в сумку кинул. Даже мальца одного к Трианским воротам послал – поглядеть, не прибавилось ли стражи.
А все-таки не ушел. Даже сам не понял, почему. Дона Саладо, правда, куда-то бесы утащили, ну, так, может, оно и лучше – не прощаясь. Что я идальго моему калечному скажу? Чтобы на Сицилии меня искал, эскудеро верного?
Остался. Ругал себя, словами последними крыл – остался. Была, конечно, мыслишка: после разговора дон Фонсека меня не сразу искать станет, так что дня три – мои, а то и неделя целая. Вот если не приду – сразу Эрмандаду по следу пустит.
Мыслишка верная, да только не для этого случая.
Сразу я это сообразил – про случай, как только сеньора архидьякона увидел. Ведь он, падре Хуан, какой? Встретит – рычать тут же начинает, шуметь. Не со зла – нрав такой. Пошумит, а после о деле заговорит.
Это если в порядке все.
А тут…
– Садись, сыне, садись…
Тихо так сказал, грустно, глаз своих совиных не поднимая. Голову бритую опустил…
Или заболел падре?
Присел я на тот самый бочонок, от которого солониной гадкой разит, огляделся.
Все то же – подвал сырой, помост деревянный, одеяло смятое на досках, распятие черное на стене.
– А был ли ты на Акте Веры, сын мой?
– Был, – сглотнул я, сообразить пытаясь. Или Ее Высочество недовольна чем-то? Вставила сеньору архидьякону фитиль крученый – вот и погрустнел?
– Скажи, сыне, слушал ли ты, когда приговор читали? Внимательно ли слушал?
И снова – непонятное что-то в голосе. Будто жалеет падре. Не их, в санбенито которые, а меня, Начо Белого.
– Или не за вину осудили их, сыне? Вот Маниферро Лопес, растлитель мерзкий. Обольстил девицу юную, жизнь ей испортил…
– Падре! – совсем растерялся я.
– …Или Педро Ринкон, марран, над распятием и иконами святыми глумившийся, в ересь иудейскую собственного брата совращавший? Или Франциско Ласалья, содомит, отроков юных с пути сбивающий?…
Не слушал я приговора – без меня читали. Были и такие, наверно.
– Разве не должно мерзость эту каленым железом выжигать. Скажи, Начо?
Медленно-медленно голову бритую поднял. Поднял – на меня взглянул глазами совиными.
Аж отшатнулся я от взгляда его. Страшно смотрел архидьякон Фонсека.
– Не попрекну тебя, сыне, что жизнь твою спас, из петли вынул. Было – и прошло. Но скажи, Начо, или обманывал я тебя? Или подлость какую учинил? Знаю – на руку несдержан бываю, грешен, но неужто за такое зло на меня держать следует?
А я уже и не слышу почти ничего. Только глаза его круглые вижу. Насквозь взгляд прожигает, да не огнем – морозом.
– Ведаешь ты, Начо, что державе мы служим, Кастилии. Сама государыня Изабелла тебя знает, спрашивает о тебе, беды от башки твоей отводит. Или не так, сыне?
– Так, падре, – выдохнул я.
Лучше бы орал, лучше бы как давеча – кулаком в ухо!
– Предал ты меня, сыне. И королеву предал. И Кастилию нашу.
Отвернулся дон Фонсека, головой бритой качнул:
– Одно дивно, Начо. Неглуп ты, умен даже. Или надеялся, что заговорщики эти мерзкие, христопродавцы-марраны трусливые, тайну беречь станут? Или думал, что дружки твои, с Берега, промолчат?
А мне и сказать нечего. Да и как отвечать, ежели в ушах словно звон погребальный? Будто ударила Хиральда колоколами всеми.
И ведь говорил я сеньору Рохасу! Еще тогда, на дворе постоялом – выдадут! Не его дружки – так мои. Даже Калабриец – и тот дожить хочет, если не до кантона Ури, то хотя бы до дня завтрашнего.
…А все равно – не жалею!
– Думаешь, вышло бы? Ну, перевезли бы твои дружки-разбойники дюжину-другую марранов в Фес или Алжир. И что? Узнали бы все равно, и там наши людишки имеются. Узнали бы – да там же и накрыли. Ее Высочество послание в Рим направила, чтобы и тех, кто к папе за спасением едет, обратно в Кастилию возвращать. И король французский обещал сие, и император германский. Да и алжирцы, нехристи, хоть и враги наши, а иудеев на дух не переносят. Написал я уже в Фес кому следует, и в Оран написал, и в Алжир. Даже ежели вырвется кто, доплывет – встретят…
