Попова Александровна - Пастырь добрый
Барбара осеклась, перехватив взгляд Курта, и поспешно захлопнула рот; он улыбнулся.
— Ничего. Я о нем все знаю, даже, наверное, чего и он о себе не знает.
— А сам ты… — она скользнула взглядом по ремню с оружием и поправилась: — Вы… кто такой?
В глазах подопечного плеснулось нечто, похожее на тихую панику пополам с мольбой; Курт припомнил, сколько сил было положено на то, чтобы вытравить из этого человека не просто нелюбовь — ненависть к Конгрегации под любой подливкой, и запоздало подумал о том, что все его окружение, в коем тот варился со дня своего рождения, наверняка об Инквизиции не лучшего мнения, нежели он сам. Подкинуть Бруно большей подлянки, чем сообщить его семье, на кого он теперь работает (и, кстати, тем запороть дело), было нельзя; однако сказаться простачком не выйдет — кому попало непозволительно расхаживать с двумя кинжалами едва короче боевого меча и с арбалетом на поясе…
— Меня зовут Курт, без «вы», — с прежним дружелюбием отозвался он. — Мы с твоим братом давние приятели, и я тот, благодаря кому никакие солдаты и даже лично графы за ним теперь не придут. Я, чтоб ты не косилась на мой арсенал, дознаватель кельнского магистрата, а Бруно, соответственно, помощник следователя. А ты, полагаю, одна из его сестер, о которых я слышал столько… гм… хорошего.
— Кельн?.. Далековато забрался; так что с тобой случилось, где ты был, почему тебя искали? Мы попытались выспросить, но нам рассказали какую-то глупую историю — дескать, ты бросил университет, женился на какой-то крепостной девчонке, а после и ее тоже бросил и удрал; я не поверила, конечно, но…
— Да… — все еще пребывая в некоторой растерянности, выговорил Бруно, глядя в стол. — Но. Но половина — правда; только ее я не бросал — она умерла. И тогда я действительно сбежал.
— А как же… Нам еще сказали — ты женился, потому что она… — Барбара помялась, изобразив около живота округлость, и нахмурилась: — Ты, значит, при ребенке?
— Да, было, — ответил тот резко. — Но у меня нет никого… уже. Если я прояснил для тебя эту часть своей биографии, то лучше об этом более говорить не будем.
— Не ори на меня, мне для этого Карла вот как хватает, — одернула та и тут же смягчилась, вздохнув. — Я вижу — ты изменился; сильно изменился… Мне жаль, правда. Не смей на меня злиться. Пойми сам — ты просто взял и ушел, в какой-то неведомый университет, не зная еще, угодишь ли туда, а после являются вооруженные люди, громыхают железом, едва ли не кандалы наготове держат, и — полнейшая неизвестность; у отца после этого приступ случился…
Барбара осеклась, глядя на брата исподлобья, с опасением следя за тем, как он мрачнеет, и, наконец, вздохнула в ответ на вопросительный взгляд:
— Да, дня через два… Слушай, ты не виноват, не надо так смотреть; папа уж не мальчик был — ему и без того недолго оставалось. Не это — так другое… Лучше говори о себе. Давай о хорошем; как это ты — вот так? Ушел — голодранец и сопляк, а вернулся вон какой, «помощник следователя»; звучит внушительно.
— Да вот так… сложилось… — промямлил тот, и Курт махнул на него рукой, точно на надоедливую муху:
— Скромник; твой брат, Барбара, однажды помог мне в одном из моих расследований — а точнее говоря, жизнь мне спас. За это и за просто неприличную смышленость мое начальство одобрило его к службе, послав этого самого графа вместе с его солдатами… гм… обратно. Не стоит держать зла на него — все это время у него не было ни одной возможности вырваться хоть ненадолго, чтобы навестить родню; сама понимаешь, такое дело — служба.
— Понимаю, — улыбнулась та в ответ на его улыбку. — Только воображаю себе это с трудом — хоть и вижу его своими глазами, а все равно не могу представить этого сорванца занятым серьезным делом… Так стало быть, с университетом покончено?
— Ну… — выдавил тот, и Курт вмешался вновь:
— В некотором роде, он еще учится; одно другому не помеха — при желании.
— Вот как? И что ж он изучает?
— Богословие, — не моргнув глазом отозвался Курт, мельком увидя, как подопечный посерел, стиснув зубы и глядя в его сторону с ненавистью. — Отчего-то именно к этой благой науке особенно лежит его душа.
— Что ж, коли так; я даже понимаю… Ты давно в Хамельне?
— С полчаса; мы, собственно, проездом… — начал Бруно, и та спохватилась:
— Так вы с дороги; я на стол соберу.
— Нет, не надо, — поспешно возразил тот, вновь скосившись на Курта просительно. — У меня времени мало, да и вообще… не надо.
— В самом деле, — подтвердил он, подумав мельком, что доход всей этой семьи разом навряд ли много больше его жалованья, на недостаточные величины коего он столь часто сетовал. — Мы перекусили в дороге, к тому же, прав твой брат, спешим. Забежали ненадолго; он — повидаться, а я, уж прости, не удержался — из любопытства, взглянуть на тех, о ком столько слышал. Надеюсь, ты не станешь бранить непрошенного гостя?
— Ни за что, — улыбнулась Барбара еще шире. — Того, кому я обязана его появлением здесь, за столько лет? Расцеловать готова.
Бруно поджал губы, скосившись в его сторону с нескрываемой злобой, однако промолчал; Барбара поднялась.
— Я на минуту, надо заскочить на кухню — жена Карла пытается стряпать; знаешь, если я захочу от него избавиться, я просто позволю ей приготовить обед полностью самостоятельно.
— Это одна из тех страшных, ненавидящих тебя до глубины души… — начал Курт; подопечный резко развернулся, пристукнув по столу стиснутым кулаком, и выговорил, отчетливо чеканя каждое слово:
— Не сметь; понял?
— Что? — переспросил он. — Здесь вежливость не в чести?
— Убью, — пообещал тот тихо.
— Да брось ты, — откликнулся Курт уже всерьез, метнув короткий взгляд в сторону кухни. — Сестра друга — это святое.
— Не может быть, — усмехнулся тот спустя полминуты неловкой тишины. — Ушам своим не верю. Неужто сознался?
— Это я ляпнул по глупости, — возразил он, отмахнувшись.
— Нельзя вечно отбрыкиваться от всех человеческих слабостей. Я никогда не набивался в духовники, однако…
— Пока я не услышал от тебя того, что обыкновенно слышат от содержанки женатые любовники, — прервал Курт со вздохом, — хочу пояснить кое-что. Я ничего не имею против кого бы то ни было лично, но это — это lex prudenter agendi[89], Бруно. Lex tuto agendi[90].
— А как насчет «Non est regula quin fallat[91]»?
— Ну, полно; урок латыни окончен. А теперь серьезно. В академию не напрасно набирали отребье с улиц, без родителей и связей — такие, если удержатся, будут благодарны за подаренную жизнь…
— Как ты.
— Да, как я. Среди курсантов, знаешь, ходила полувсерьез фраза «нас поимели, а нам понравилось»; я далек от иллюзий и все понимаю. И второе, чем ценны такие, как я — у нас нет никого, и это оберегает всех. Если буду убит — по мне никто не заплачет; и это хорошо. Но при всей моей заботе о душевном благополучии других первое, что меня беспокоит — это мое собственное благополучие, и для меня главное, что мне терять нечего и некого, и ни о ком не заплачу я. Я не буду, как Дитрих, ночами вскакивать, чтобы проверить, как там жена…
— Ты уже женат; не заметил? — возразил тот со вздохом. — На службе.
— О том я и говорил всегда, — согласился Курт, не медля. — Это — важно для меня, как для тебя когда-то — счастье твоей семьи… не знаю… судьба близких… Просто: единственное, что имеет для меня значение, и пока я могу работать, не оглядываясь ни на что и — ни на кого. У меня не похитят ребенка, чтобы угрозами его жизни вынудить, к примеру, прекратить расследование или уничтожить улику, и моим сослуживцем нельзя прикрыться, приставив ему нож к горлу и тем требуя уступок, потому что…
— … ты им пожертвуешь, — договорил Бруно, когда он замялся; Курт дернул углом рта, не отведя взгляда, но сбавив тон:
— Такова его и моя работа. И я не хочу сводить дружбу до гроба с каждым из тех, с кем доведется служить вместе; хотя бы потому, что «гроб» не является метафорой.
— Однако, — заметил подопечный, — сейчас ты уже не сказал «у меня нет тех, кто…».
— Eheu[92]; общаясь подолгу с теми, кто не вызывает откровенно неприязненных чувств, поневоле привязываешься. Вынужден признать: мне и без того живется уже не столь спокойно, и теперь я вполне могу оказаться перед выбором, лишающим внутреннего равновесия — а за кем первым лезть в горящий дом, за тобой или Дитрихом?
— Ну, — возразил тот убежденно, — положим, в горящий дом ты за самим собой не полезешь.
— Это верно, — невесело хмыкнул Курт. — Однако мысль мою ты ведь понял.
— И как твоя мысль соотносится с племянницей нашей хозяйки?
— Рискую оскорбить твой чувствительный слух, однако… Скажем так — над ее могилой я не заплачу. Есть же некоторые послабления, не касающиеся основного правила.
