Барин-Шабарин (СИ) - Старый Денис

Сообразительная Саломея, где только была, что я её не видел, уже принесла и вино, и мясо варёное нарезанное, и огурчики, да всё это к штофу водочки. Всё это правильно, гость же в доме… хоть и в бане. Вот только я предпочитаю если уж пить, то никогда не с горя, а по радостным поводам. Впрочем, радость же у меня — крёстный приехал!

А между тем, Матвей Иванович всё более и более хмурился, будто впадая в неистовство. Я уже как-то подумал что это именно так и есть, и приготовился сдерживать гнев лихого казака.

— Кто ж это? Знаешь? — сквозь зубы выцеживая слова, сказал Картамонов.

— Догадываюсь, — ответил я.

— Готов красного петуха пустить? Али даже кровь пролить? — всё таким же голосом мне, и без того желающему мести, говорил Матвей Иванович.

— Готов, дядька Матвей! — с уверенностью отвечал я.

Глава 24

Истинно говорят в народе, что нет худа без добра. И даже сгоревший дом — тоже благое дело. Важно обладать гибкой психикой и смотреть на мир то с одного, то с другого ракурса. Вот и я, выйдя во двор после того, как пришлось-таки немного выпить с Матвеем Ивановичем, по зову природы, смотрел в очередной раз на пепелище и думал, как же это здорово, что после такого пожарища можно хотя бы собрать золы, и немало — отлично подойдёт для удобрения.

За неимением азотных или калиевых удобрений, именно навоз, зола и мочевина — наше всё. Это то, что позволит собрать немного больше урожая и жить пусть не то чтобы очень богато, но сытнее, и даже неплохо расторговаться.

Так что вопросу удобрений я потребовал уделять наибольшее внимание, вплоть до того, чтобы ходить по всем хатам и собирать из печей золу, проверять хлева и птичники на предмет навоза, особенно курятники. У меня в подчинении не самые изнеженные люди, они и человеческие отходы жизнедеятельности также собирают в бочку.

Я решил сразу, не откладывая в долгий ящик, создать что-то вроде селитряных ям. Нет, порох мне не нужен. Купить его можно, даже не очень дорого, хоть в Екатеринославе, а хоть бы и в Луганске, наиболее близком ко моему имению городке. Однако если в такую яму накидать каких ещё листьев, перегноя, мочевины, золы, хоть бы и мха, ещё чего-нибудь, то вот таким ядрёным компостом можно будет удобрять почву, чтобы получать чуть ли не вдвое больше урожая.

Но это пока теория. Нужно проверять, как оно сработает. В прошлой жизни я имел лишь косвенное отношение к сельскому хозяйству. У деда с бабушкой дом в деревне, куда меня засылали не только летом, но и чуть ли не каждые выходные весной и осенью. Лоб я был здоровый, сколько себя помню, так что приходилось впахивать на благо семьи, как та ломовая лошадь.

А у деда иначе нельзя было, да я и не филонил. Он для меня — главный авторитет. Три медали «За Отвагу», Орден Красного Знамени, благодарственное письмо от Сталина. Ну и сам дед — кремень-мужик, слабость мог проявлять только к животным да пчелам, но никогда ни к себе, ни к иным людям.

Так что было где набраться кое-какого опыта. Да-а! Деда бы сюда! Вот кто бы уже через пару лет сделал имение не только прибыльным, а передовым.

— Барин, дозвольте забрать моего барина, батюшку нашего Матвея Ивановича, — обратился ко мне слуга, приехавший с Картамоновым.

— Так спит же! — удивился я. — Что будет с того, что отдохнет? Пускай выспится. В бане протоплено, никто его беспокоить не будет.

Но тот не отступал.

— Простите, барин, но у вас и так горе, пожар. Куда Вам ещё одно… — казак лишь чуть замялся. — И неприятность, стало быть, случится, когда проснется батюшка-то наш.

Я понял, на что намекал казак, сопровождавший Матвея Ивановича Картамонова. Буен мой крёстный отец во хмелю. Он всё-таки влил в себя контрольный стакан водки, эта порция и «сморила» крестного, а до того Матвей Иванович уже проявлял свою горячностью. Наверняка, если сейчас его разбудить, то будет, как медведь-шатун, кидаться на всех и каждого.

— Скажи, человек, а чего ж Настасья Матвеевна не приехали? — спросил я.

Не то чтобы я так сильно соскучился. Но помнится, какую заботу, искренние переживания она выказывала, когда я впервые её увидел.

— Может, я и не должен говорить вам, барин, токмо Анастасия Матвеевна нынче уже сговорена. И батюшка наш не хочет изводить девичье сердце, — пряча глаза, нехотя проговорил казак. — Она жа как завидит вас, так…

Наверное, он ждал от меня, что я сейчас дам какой рубль за такие сердечные сведенья. Но у меня пока что не так много тех самых рублей, чтобы раздавать чужим слугам. Вот была бы информация по Жебокрицкому, тогда бы щедро расплатился. Но больше, чем его пьяный хозяин, слуга вряд ли может знать о нашем с Картамоновыми общем соседе.

И все равно как-то не по себе стало от того, что Настасью Матвеевну так быстро предложили другому. Нет, для меня было бы слишком много счастья — связать свою жизнь с этой девушкой. «Много» можно было бы использовать не как фигуру речи, а как определение массы, и не только эмоции. Вместе с тем оказывается, что я — недостойная партия даже для Матвея Картамонова. А ведь отношение крёстного ко мне, как видно, очень даже душевное, как к родному. Что же говорить тогда о других соседях, которые, наверняка, многое знают и уже судачат за обедом и ужином, перемывают мне кости в досужий час.

Вот теперь, наверняка, смеются, что я скоро объявлю: бала не будет. Судят да рядят, скажу ли я это — или промолчу, струсивши. Хрен им! Не далее чем через месяц, черт меня дери, разошлю приглашения. Нужно поставить себя среди соседей и в губернии. Такое отношение ко мне, как теперь, неприемлемо.

И всё-таки пьянка на Руси — это основной канал коммуникации между людьми, особенно близкими. За то время, что мы потребляли водку, запивая квасом и заедая вареной говядиной и вяленым мясом, решены были многие вопросы.

Я бы поднял ещё больше проблем и попробовал бы вытянуть из Картамонова помощь и в иных делах, но уж больно сильно тяготел мой крёстный к алкоголю. Он просто не оставлял мне времени для обсуждения более широкого круга проблем. Я успевал выпить рюмку водки, как он уже вливал, как в бездонную бочку, в себя целый стакан этой жидкости. Впрочем, если бы подобное не происходило, то, скорее всего, на лавке лежал бы сейчас я, а не Картамонов. Или валялись бы мы в обнимку с друг с другом.

А так, сказав, чтобы я собирался и через четверть часа был готов ехать к Жебокрицкому, Матвей Иванович и сомлел. А я понял, что месть — это мое личное дело. Да, Картамонов, может, и суровый мужчина, и готов пустить кровь моему обидчику. Однако наследим мы с ним, если что, ой наследим! Тут же речь не только о законе, хотя, я уверен, кое-кто в Екатеринославе только возрадуется возможности через закон уничтожить меня. Дело еще и в обществе. Всё губернское сообщество помещиков разъярится. Так что нужно всё делать тихо, а не лихим казацким набегом.

И всё же душевный человек этот Матвей Иванович. Когда я, взяв гитару, купленную в Екатеринославе, ударил по струнам, решив проверить на Картамонове песню «Господа офицеры…», Матвей Иванович начал рыдать чуть ли не с первых строк. Он плакал не как ребёнок, а как человек, потерявший абсолютно всё, даже честь и достоинство. Казак не стеснялся своих чувств и меня и совершенно странным образом подкупал этим.

Я не люблю слёзы. А мужские слёзы и вовсе считаю чем-то вопиюще неправильным. А здесь даже проникся. Может, плакал этот казак как-то иначе… А что, если исполнить и другое? А как там в бессмертном музыкальном произведении? «Кольщик, наколи мне купола…» Я так и представляю, что во время исполнения песни Круга, на этих самых словах, выпивший Матвей Иванович рвёт в клочья свою рубашку с криком: «Век воли казацкой не видать». Да, разыгралась фантазия у меня, пока я наблюдал за тем, как «тело» грузят в карету, а оно, в свою очередь, сопротивляется и требует продолжения и новых песен.

— Господин Шабарин, — с придыханием в голосе обращались ко мне. — Это… всё было восхитительно. Я шла попрощаться с вами, сказать, что, действительно, не стану вас стесняться и отправляюсь к управляющему пожить, а тут… музыка, ваше исполнение…