Филарет - Патриарх Московский (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

Он сидел за прямым столом в самом его конце, а прямой стол был почётнее кривого, стоящего углом у противоположной и фронтальной стен. А мне, если что, отвели место самое ближние к царскому столу. Все поначалу «охренели», когда Иван Васильевич провёл меня до этого места и усадил. «Братчина» не была официальным мероприятием, на котором первым возле царя и во главе прямого стола сидел бы митрополит московский. Сейчас это место пустовало и на него царь и усадил меня. Усадил и громко так сказал:

— Смотри за ними.

Царь медленно обвёл «братанов» хмурым взором и погрозил пальцем.

— Вот я вам!

Я сидел спиной к царю, но за ним находилась стена и поэтому я за него не опасался. Кстати, пока он вёл меня к моему месту за столом, то специально прижимал руку так, чтобы почувствовать с собой ли у меня мои ножи. Ножи были на месте, но помимо меня тут и других гостей было достаточно, кто имел при себе холодное оружие в виде кинжалов.

Рядом со мной сидел брат царя Юрий, далее — Андрей Старицкий, за ним Бельские, Шуйские, Борятинские, Трубецкие, Воротынские, Нагие, Черкасские… На них мне указал Иван Васильевич после первых трёх чар пенных напитков. Каждый пил что хотел, подзывая одних разносчиков братины и отсылая других. Было три напитка: пиво, мёд и брага. Причём других напитков, типа морсов или взваров, на столе не было. Я сразу сказал царю, что пить не буду, а лучше присмотрюсь к нашим собутыльникам. Иван Васильевич только понимающе хмыкнул. Во время движения к Москве мы успели обсудить с ним структуру и задачи приказа тайного сыска. Вот через три чарки он и подошёл сзади и стал шептать, перечисляя имена сидящих за моим столом.

Из Кремлёвских царских палат никого не выпускали, даже по нужде, и вся братия и спала, и… там, где пила. Самые хитрые заранее сползли под стол и устроились там, подложив под голову сапоги. Другие хитрецы заранее захватили лавки и сундуки. Мы с царём ушли в царские покои. Причём шёл я, а государь висел у меня на плече. Слуги бегали с нужными горшками, как заведённые.

И так за двое суток мы кемарили раз десять. Государь засыпал, очень скоро просыпался уже трезвый, будил меня, мы возвращались к питухам, будили их, и царь снова напивался до положения риз.

Самые хитрые, спавшие под столом, в итоге, выспались и чувствовали себя лучше, ибо спящих на лавках и сундуках государь просто стаскивал и усаживал за стол, а про тех, кто лежал под столом, забыл. Поэтому к концу вторых суток все остальные в буквальном смысле валились с ног.

Вернувшись через два дня в свою усадьбу, я отправился в отведённые для меня хоромы, и проспал там сутки «чистого времени». Впрочем, столько же, сколько и отец, потому что меня разбудили тогда, когда он проснулся. Проснулся и позвал меня к себе, вроде как, на обед, хотя уже был вечер, ибо прозвонили колокола вечерней службы.

Отпившись пузырившимся квасом, я накинулся на жидкий, специально сваренный для нас, питухов, густющий, но ещё жидкий холодец, называемый армянами «хаш», тоже, как и они, накрошив туда сухой лепёшки. Так сделал и отец. Это он три года назад показал мне, что такое «мужская» еда. Детям крутой бульон не давали. Теперь же я уверенно указал нашему стольнику на «холодец» и он налил его в глубокую серебряную чашку с двумя ручками.

Отец степенно хлебал «хаш» ложкой и мрачно поглядывал на меня. От него уже пахло чем-то алкогольным, хотя на столе хмельных напитков не стояло. Закусив отварным мясом и покромсав зубами хрящевые ингридиенты холодца, я отвалился спиной на стену у которой стояла моя скамья.

— Ты, — начал отец, — стал совсем другим, Федюня. Ты ведёшь себя, словно не я твой отец, а ты мой. Нет в тебе прежнего уважения ко мне. Почтения нет. Выпороть тебя, наверное, надо. Выпороть надо, но ведь ты, наверное, пожалуешься царю на батьку своего? А? Пожалуешься?

— Пожалуюсь, — согласился, кивнув головой, я.

— Так ведь не гоже так. Отец я тебе, или не отец? Ты должен меня уважать и почитать, или нет?

— Я уважаю тебя и почитаю, отец.

— Но ведь харя у тебя дерзкая и взгляд, словно ты на базаре к товару прицениваешься.

— Ты не слышал, что сказал мне царь-государь после того, как во главе прямого стола усадил?

Отец сдвинул брови.

— Не по чину то место тебе. Не слышал. Только видел, как царь пальцем в князей тыкал.

— Он сказал: «Смотри за ними!»

— Да, кто ты такой, чтобы за ними смотреть⁈ — вскричал отец. — За Шуйскими и Мстиславскими? Кем ты себя возомнил⁈ Ты даже не вша! Ты гнида на их одеждах. Прожарить в печи и нет тебя. Умерла наша заступница Настюшка, а боярам и князьям мы многим поперёк глоток стоим. Надуют они царю в уши о наших кознях, и зажарит он нас в котлах в конопляном масле. Ты ведь не знаешь, каков он, а мы рядом с ним сызмальства. И тогда он был любителем кошек в котлах варить. Прокрадётся в поварню с кошкой и, раз, её в котёл с похлёбкой. А сам смотрит, как животника орёт и когтями по металлу скоблит. А лекаря как он в масле сварил? Тьфу, живодёр.

— Того лекаря не грех было в масле сварить, — сказал спокойно я. — Сколько лет царя и царицу травил. От того Анастасия и отдала Богу душу.

— Сказывают, ты лечил её? — сменил гневный тон на интерес отец.

— Лечил, да не вылечил. Только не спрашивай, как и почему.

Он снова покачал головой.

— Нет в тебе трепета по отношению ко мне.

— Нет трепета, отец, но уважение есть. Нет трепета потому, что силу в мои руки мне дал царь громадную. А ты сам знаешь, что управлять людьми мягко не получится, как и жонку поиметь мягким удом.

Никита Романович чуть выпучил глаза от удивления.

— Так государь-батюшка мне сказал, когда войско своё вверял. Оттого и харя дерзкая, и взор прям, ибо нельзя мне его опускать и прятать. Пойми это. И ещё прошу понять, что не будет у меня рядом дядек, присматривающих за мной и указывающих, что делать. Где ты видел таких у воевод? Хочешь помочь, пусть будут моими оруженосцами, но выполнять будут только мою волю, а не твою. Иначе не будет, отец. Сейчас готовимся воевать Полоцк. Не до ругани мне сейчас с тобой. Лучше помоги.

Отец к моему удивлению выслушал меня ровно. Видимо сделав определённые выводы из наших с царём отношений на массовой попойке и моём влиянии на стрельцов, обеспечивающих на сборище порядок. Неоднократно в палатах вспыхивали локальные межличностные конфликты, на которые тут же реагировали стоящие то там, то тут стрельцы. А иногда приходилось звать и тех, кто оставался да дверьми в коридорах Грановитой палаты. Маленькими отрядами ладно управляли мои соколы, довольно быстро освоившиеся среди знатных питухов.

Данька, Кузька, Тишка и Максимка, с которыми я Александровской Слободе вечерами проводил что-то типа специальной военной подготовки, неплохо освоили методы контроля и фиксации тела противника, необходимые при мягком задержании, и на «братчине» с успехом использовали свои навыки безболезненного разобщения дерущихся. Так что обошлось без особого членовредительства. Вырванные бороды и волосы на головах были не в счёт.

Иван Васильевич, когда я его в какой-то раз отводил в опочивальню, даже попенял мне на то, что «братчина» получается скучной.

1 — Сороковица — сорок дней.

Глава 30

Я удивился и спросил: «Почему братчина получается скучной?». Иван Васильевич ответил, заваливаясь на постель обутым:

— Крови мало. Люблю, когда они друг другу кровь пускают.

— Так это мы запросто! — хмыкнул я. — Только дай волю.

— Рано ещё, — махнул рукой государь. — Подожди, придёт время.

Моя методика рукопашного боя хорошо ложилась на современные способы ратного дела. Не скажу, что тут был распространён «русский стиль», но мои принципы воздействия на противника не слишком удивили «соколят». Липкость рук, контроль локтя и изломы суставов неизменны в течении времени. Да и научить ребят пользоваться руками и ногами, как холодным оружием, не составило большого труда именно благодаря тому, что основа боя на клинках была одинакова, что у меня, что у них.