Андрей Валентинов - Небеса ликуют
— В такой сумрачный вечер как-то не хочется беседовать о погоде…
Кажется мне предлагали переходить к делу. Я облегченно вздохнул.
— Вы правы… брат Эвлия. В такой дождливый вечер приятнее всего поразмышлять на богословские темы.
Хихикнул. Подмигнул. Снова хихикнул и наконец — захохотал.
— Брат Адам! Брат Адам! Что за приятного собеседника послал мне Аллах!
Я вздохнул. Век бы с этим смешливым не видеться, но сегодня, увидев белые янычарские шатры, я вдруг понял, что судьба дарит мне редкий шанс.
Черная Книга в распадающейся под руками обложке далеко. Но мне она пока не нужна.
— Не могли бы вы, эфенди, просветить меня по поводу некоего Ибн Араби, известного также как Сын Платона?
Послышался странный звук. Кажется, мой собеседник подавился смехом.
— Что?! Брат Адам, но… Извините, вы не шутите?
— Увы, нет.
Щеки опали, зато глаза явно начали вылезать из орбит. Я чуть не попятился.
— О, Аллах! О великий и милосердный, чьи три тысячи имен запечатлены в сердцах всех правоверных! Десять лет в медресе! Десять лет с каламом в руках, среди пыли, среди выживших из ума старцев! Помилуйте, друг мой! О чем угодно! О ценах на соль, о лучших способах кастрации, о преимуществах латинского паруса перед прямым!.. Помилуйте!
Я ждал. Конечно, толстяк мог попросту выставить меня за полог — прямо под разыгравшийся с вечера дождь. Но я был гость, а эта земля — уже Турция.
…К тому же он наверняка принял меня за польского лазутчика. Оно и к лучшему!..
— Хорошо! О, Аллах! Мои рубцы на плечах вновь начинают чесаться! Кстати, вы где учились, брат Адам?
— Римский коллегиум Общества Иисуса Сладчайшего, — улыбнулся я.
— Вот как!.. Я напишу великому муфтию Аквавиве, чтобы он распорядился преподавать в коллегиуме не только Аристотеля и Фому Аквината. Что вас интересует?
Что? Очень многое! Но для начала…
— Промежуточный Мир и ва-ль-Кадар.
— Ва-ль-Кадар или аль-Када?
Левый глаз смотрел прямо, а в правом плясали бесенята. Кажется, меня решили объегорить.
— Да все вместе, — вздохнул я.
— Хорошо! Да поможет нам обоим Аллах, великий и милосердный, вместе с праведным халифом Али, а также с Абу-Бекром и Османом, мир с ними со всеми!
Он привстал, подобрался, втянул живот, хитрые глазки блеснули.
— Содрогнитесь, о брат Адам, как когда-то содрогался я, ибо сейчас нам предстоит досконально обсудить вопросы аллегорического толкования Корана, поговорить об учении «ар-Рахма», что означает «Божественная милость», о первопричинах творения, о «макамат» и «ахвал», сиречь о «стоянках» и «состояниях» Божественного, а также о проблеме «аулийа», то есть иерархии святых подвижников.
Последнее мне что-то напомнило. Уж не брата ли Азиния?
— Промежуточный Мир и ва-ль-Кадар, — повторил я как можно вежливее. — Об остальном — в следующий раз!
— Так и я пытался просить моих наставников в Дамаске и Каире. А они, знаете, все за палку брались. Он вновь осел на подушки, махнул рукой.
— Вы Каббалу изучали? Ну, книгу «3огар»?
Я только моргнул. На этот раз меня принимали за сьера Гарсиласио.
— Если изучали, то советую просто обновить ее в памяти. Ибо все премудрости факиха Мухии ад-дина Абдаллаха Мухаммада… ну и так далее вполне вмещаются в ее обложку.
Кажется, на этот раз толстяк не шутил. Да и мне стало не до шуток.
— Но, Эвлия-эфенди! «Зогар» — это тайная книга иудеев!.. Он скривился, ладонь-бабочка вновь взлетела на воздух.
— Да бросьте! Все эти мудрствования были известны в Индии и Тибете еще за тысячу лет до Пророка! Ни в Каббале, ни в учении суфиев, которых так чтил Араби, ничего нового нет. Между прочим, «Фусус аль-хикам» и «Зогар» писались в одно и то же время и практически в одном месте. Считают, что их авторы были даже знакомы. А в общем, это ересь!
— Простите? — совсем растерялся я.
— Мы, мусульмане, куда более терпимы к инакомыслию, чем люди Писания. Но даже для нас, правоверных суннитов, некоторые суфийские откровения — дикость. Представьте себе, если кто-нибудь бы вам сказал, что душа смертна, цель человека — не только слиться с Господом, но и поглотить его…
— К-как?
— Поглотить, — не без удовольствия повторил он. — Кажется, я верно подобрал греческий эквивалент. И ко всему — чернокнижие, заклинания, юродство, грязные штаны, пляски на площадях…
— Ва-ль-Кадар, — вновь напомнил я.
— Ну-у… — Эфенди явно скис. — Если это вас действительно интересует… Ва-ль-Кадар или аль-Када — название ночи, когда ангелы определяют судьбу людей на ближайший год. Так написано в Коране. Ночь ва-ль-Кадар — Ночь Предопределения…
* * *Выходя из шатра, я оглянулся. Янычары стояли ровно, не двигаясь, не шевелясь. Густая цепь часовых в одинаковых острых тюрбанах и мокрых от дождя кольчугах. Чистые, бритые, кормленые…
Знают ли тысячи моих земляков, мокнущих возле костров, что они пришли воевать и умереть за то, чтобы Эвлия-эфенди возглашал кыблу с амвона разоренных храмов Христовых? Турция! Здесь уже Турция!
Когда червям на праздничный обед
Добычей лакомой достанусь я,
О, как вздохнет обрадованный свет —
Мои враги, завистники, друзья!
Этим вечером шевалье дю Бартас был явно не в духе. Я даже не решился спрашивать, дождь ли тому виной, гаснущий костер, от которого тянуло сизым дымом, грязная дорога — или все вместе.
В ход пустят пальцы, когти и клыки:
С кем спал, где крал, каким богам служил.
Испакостят их злые языки
Все, чем поэт дышал, страдал и жил.
Лягнет любая сволочь. Всякий шут
На прах мой выльет ругани ушат.
Пожалуй, лишь ростовщики вздохнут:
Из мертвого не выжмешь ни гроша!
— Бросьте, друг мой! — не выдержал я. — К чему повторять такое? Слушайте, у нас, кажется, еще осталась горилка!
Дю Бартас молча помотал головой. Слипшаяся от воды бородка уныло свисала вниз, напоминая кусок мочала.
Я поглядел вокруг. Возле соседних костров было тихо. Уставшие за день люди давно заснули, укрывшись чем попало от беспощадного дождя. Рядом негромко похрапывал сьер еретик. Ему повезло — густая крона старого ясеня, под которым мы расположились, почти не пропускала воду.
Десятый день в пути. И восьмой — под дождем.
— Увы, дорогой де Гуаира! — печально молвил шевалье. — Если я и отличаюсь чем-то от неведомого сочинителя, то лишь тем, что едва ли обо мне будут судачить и перемывать мои хладные кости! Дома меня забыли, а здесь… Кому я нужен здесь, кроме, конечно же, вас, мой друг!
Стало ясно — пора доставать горилку. Но даже это не подействовало. Дю Бартас отхлебнул из филижанки, сморщился, брезгливо вытер рот.
— Что значит чужбина! В последнее время я начал скучать по анжуйскому вину! Представляете? Дома я мог выпить эту пакость только в виде наказания! А теперь вот скучаю. Кажется, я скоро начну скучать по Мазарини, будь он трижды неладен! Скорее бы добраться до Киева, а там в Лавру — и домой!
Мне стало стыдно — причем уже не в первый раз. Бедняга и не подозревал, что мы с каждым днем удаляемся от золотых лаврских куполов. Впереди — Львов, а за ним уже — Польша.
— К тому же… — Дю Бартас быстро оглянулся и перешел на шепот: — Друг мой, я только сейчас подумал, что могу никогда ее больше не увидеть! Никогда! Какой ужас! Это славно, Гуаира, что она наконец дома, но ее дом так далеко!
Поначалу казалось, что память о синеглазой панне Ружинской быстро развеется. Увы, случилось иначе. Несколько дней назад дю Бартас проговорился, что усиленно учит русинский, дабы в следующую их встречу не оплошать.
«Усиленно» — это он, конечно, преувеличивал, но с полсотни слов все-таки умудрился запомнить.
Всем, в том числе и славному пикардийцу, я рассказал, что дочь гомельского каштеляна благополучно прибыла в отчий дом. Это была правда, но я не сказал другого. Встретили ее плохо. Очень плохо…
Маленькая королева плакала, когда мы расставались. Впервые я увидел на ее лице слезы. Слезы — и черный платок на голове.
Ядвиге было страшно под крышей родного дома.
— Ее дом не так и далеко, — не выдержал я. — Вот доберемся до… гм-м… Киева, и вы поедете в Гомель. Неделя пути от силы, к тому же в Белой Руси сейчас спокойно. Справим вам новый жупан…
Впрочем, и в старом, купленном вместе с шапкой и шароварами еще на Сичи, шевалье смотрелся хоть куда. Еще бы усы — и справный бы вышел казарлюга!
— Что вы говорите, Гуаира! — Пикардиец вновь помотал головой, разбрызгивая тяжелые капли. — Она — знатная дама, ее батюшка — владетельный сеньор!..
— Хотите сто тысяч экю? — улыбнулся я.
— Ах, мой друг, вы никогда не унываете!
В последнем он был не прав. Но я вдруг понял, что совершенно незачем возвращать в Рим спрятанные за поясом векселя. Черт побери! Скажу шевалье, что нашел клад! Поверит?
