Борис Давыдов - Московит-2
Обрадованная такой щедростью, баба не стала ничего скрывать. Нет, ни на ведьму, ни на ворожею та жинка ничуть не похожа. Судя по лицу, телу и поведению, а особенно – по белым ручкам, из тех, что при панах состояли, в покоях прислуживали. (Произнесла она это с нескрываемым раздражением, и Выговский понимающе усмехнулся, глядя на ширококостную, разбитую тяжкой работой фигуру самой бабы и ее потемневшие, огрубелые руки.) Но ничего дурного вроде за ней не заметили, Бога гневить ложью не надо. Ведет себя смиренно, за горячую воду для мытья, харчи и одежу благодарила, кланяясь. А уж когда начала рассказывать про мытарства свои да мучения, что перенесла по пути из Литвы, впору было заплакать от жалости… Хорошо, что догадалась парубком прикинуться, в мужскую одежу влезть, волосы под шапкой спрятать и лицо вымазать, естество свое скрывая. А то боязно даже подумать, что бы с ней сотворили! Или татары, или разбойники. Да и от казаков-то бедным жинкам да дивчинам так порой достается… Пользуются, охальники, силой своей да тем, что батько Богдан всюду быть не может! Будь ее воля, она бы их…
Выговский вежливо, но твердо прервал жалобы бабы на бесчинства мужского пола и горькую женскую долю, переведя разговор в другое русло. Он пытался получить нужные сведения, прежде всего из какой именно местности Литвы прибыла эта жинка и не говорила ли, для чего стремилась к пану гетману. Но тут постигла неудача. Баба трясла головой, твердя:
– Нет, пане, о том она не говорила… То мне неведомо… Знала бы – сказала, а врать не стану.
«Зря столько денег отдал, одного талера хватило бы с лихвой!» – досадливо подумал генеральный писарь.
Глава 49
Члены магистрата Львова, сами перепуганные до полусмерти, после заседания, завершившегося уже под вечер, пришли к согласию, что наилучший выход – дать богатый откуп. Попробуй не согласись, когда возле ратуши беснуется людское море, вопя нестройным хором: «Откупиться, на бога, откупиться!» – а враг, обложивший город, уже показал, на какую жестокость способен! Оставалось лишь договориться с Хмельницким.
По жребию выбрали парламентеров. Помолившись и получив отпущение грехов, они с белым флагом направились в лагерь к самозваному гетману, чтобы узнать, за какую сумму тот согласен оставить город в покое, уйти со своими казаками в другое место и заодно увести татар. Шли как на казнь, изо всех сил стараясь сохранить достойный вид, но бледные лица, по которым текли ручейки холодного пота, говорили сами за себя. Жены, рыдая и завывая, прощались с ними, не надеясь увидеть вновь.
Однако же незадолго до сумерек все вернулись живыми и в добром здравии. Лица их сияли, губы тряслись, руки то и дело творили крестное знамение, а ноги едва не пускались в пляс. Как только оказались внутри городских стен, заговорили хором, во всю мощь голоса, перебивая друг друга… Понять их было решительно невозможно. Горожанам, сходившим с ума от страха, надежды и нетерпеливого любопытства, стоило немалого труда заставить парламентеров сначала замолчать, а потом выбрать одного рассказчика…
История, поведанная им, была такая, что могла бы потрясти даже человека с самой загрубелой ду– шой.
Хмельницкий принял и выслушал делегатов довольно учтиво, а потом переговорил с союзником своим, нечестивым Тугай-беем – «по-татарски вел разговор, на их языке, зрадник клятый, самозванец!» – возмущенно уточнил рассказчик, которого это обстоятельство почему-то особенно сильно сердило. И была названа сумма откупа: триста пятьдесят тысяч злотых!
– Матка Бозка! – возопила какая-то женщина, схватившись за сердце.
– Разорить нас надумал, проклятый! – простонал немолодой пан, по виду – богатый купец.
– Да где же мы возьмем такую кучу денег?! – вскричал один из членов магистрата.
– Тише, тише, на бога! А дальше-то что было?! – заволновалась толпа.
Судя по словам рассказчика, делегаты сначала едва не лишились дара речи, а потом принялись горячо уверять «дьяблого схизматика», что хоть Львов и богатый город, но запрошенная сумма непомерно велика. Умоляли сбавить до разумных пределов, взывая к Матке Бозке, и Сыну Ее, и Яну Крестителю, и всем святым угодникам…
– Ну, двести тысяч… Даже двести двадцать! Но триста пятьдесят – много, слишком много, Езус свидетель!
Хмельницкий лишь улыбался. А потом вдруг сказал с вежливым ехидством:
– Если сейчас, сию минуту, небеса дадут знак, что Господь вас услышал, убавлю до той суммы, что вы назвали. А нет – не взыщите, буду стоять на своем.
В отчаянии, проливая слезы, обратили парламентеры взор свой к небу, наполовину закрытому облаками…
– Чудо! Великое чудо! – вдруг возопил кто-то из них дурным голосом.
– Чудо! Знак! Божий знак!!! – подхватили другие.
Хмельницкий, поглядев туда же, ахнул, побледнел, торопливо сорвал с головы шапку и закрестился, приговаривая: «Помилуй меня, Боже…» Его казаки тоже побледнели. Кто-то упал на колени, кто-то со страхом закрыл лицо руками… Даже татарский мурза был потрясен.
В просвете облаков на фоне вечерней зари совершенно отчетливо виднелась огромная фигура коленопреклоненного монаха в грубой коричневой рясе, подпоясанной вервием![59]
– О Езус!!! – выдохнула потрясенная толпа. Горожане боялись поверить собственным ушам.
Придя в себя, Хмельницкий сдержал слово, надо отдать ему должное, и сбавил сумму откупа до двухсот двадцати тысяч злотых. Было решено, что тотчас после того, как деньги будут уплачены, казаки и татары отойдут от города.
– Вот так все и случилось! Мы все тому свидетели! Не только мы – враги наши видели это великое чудо своими глазами! – закончил рассказ делегат, прослезившись от умиления.
– Хвала Езусу! Хвала Матке Бозке! – хором начала кричать толпа. Восторженный шум заглушил недовольное бормотание члена магистрата, упрекавшего делегатов за то, что не выторговали у злодея Хмельницкого новую уступку. Попросили бы настойчивее, сославшись на божественное видение, пустили бы слезу, говоря про голодных детишек и немощных родителей, глядишь, удалось бы скинуть еще двадцать тысяч или даже трид– цать…
* * *Погода в тот день стояла просто великолепная. Словно природа, предчувствуя скорое наступление промозглой слякоти и массовый листопад, постаралась напоследок блеснуть красотой и одарить теплом. На светло-бирюзовом небе не было ни облачка, дул едва заметный ветерок. Ну а леса одним своим видом вызывали в памяти слова Пушкина: «багрец и золото».
И князь Иеремия Вишневецкий сиял, как осеннее солнце, ласково заливающее светом все вокруг. Его буквально распирало от счастья, гордости и самодовольства. Будто принимал почести, стоя на роскошной трибуне, а к ее подножию бросали цветы и знамена поверженных врагов… Римским триумфатором вообразил себя, не иначе! Ох, тщеславие людское… Впрочем, без этого тщеславия он ни за что не согласился бы исполнить мой план.
«Андрюха, не будь лопухом, пользуйся моментом! Неизвестно, когда начальство еще будет в таком настроении! Хоть чего-нибудь попроси! – настойчиво требовал неутомимый внутренний голос. – Чем плох дворянский герб, к примеру? Что? Куда? Ох, был ты непрактичным дураком, им и помрешь… Все, все, не ругайся, меня уже нет…»
Я чувствовал себя уставшим, но тоже счастливым. Хоть, конечно, не в такой степени, как мой господин и повелитель. Полевые учения прошли более чем успешно. Я почти не нашел, к чему придраться, а это говорило о многом!
Князь как завороженный наблюдал за всеми этапами, слушая мои пояснения. Установка проволочных заграждений в тылу противника, перекрывающих наиболее удобные пути его отхода, заставила Иеремию даже захлопать в ладоши – так быстро, четко и слаженно действовали мои ребята. А уж когда настала очередь тачанок…
Вишневецкий с горящими глазами смотрел, как десять двуконных повозок в сомкнутом строю помчались галопом на противника (в роли которого выступали белые деревянные щиты на упорах-«укосинах», неглубоко врытых в землю). Как синхронно они отдалились друг от друга на четко обозначенное расстояние, а потом недалеко от щитов развернулись почти на «пятачке». И грянул дружный залп «шуваловских гаубиц»…
– Пусть ясновельможный оценит результат стрельбы! – когда пороховой дым рассеялся, я с поклоном протянул князю подзорную трубу.
Иеремия жадно припал к окуляру.
– Матка Бозка! Да это же… Как пан достиг таких результатов? Клянусь всеми святыми, я никогда не видел подобного действия картечи! Ведь в реальном бою вся эта шеренга была бы поражена! Конная, пешая – без разницы! Никто бы не уцелел!
– Совершенно верно, княже. Этого я и добивался. Об особенностях устройства пушек расскажу позднее, если будет на то воля князя. А вот теперь персонально для ясновельможного… Небольшой подарок! – Я махнул рукой, подавая условный знак.
