Вадим Сухачевский - Завещание Императора
— Да мы, собственно, коли не ошибаюсь, знакомы, — сказал фон Штраубе.
— Очень даже!
— Весьма знакомы! Более чем! — хором откликнулись Иван Иванычи.
После того, как фон Штраубе последовал совету друга и выпил, а остальные, чокнувшись, его в этом поддержали, меньший из Иван Иванычей сказал:
— Мы тут как раз обсуждали мысль, высказанную их сиятельством. Мысль настолько непреходящего значения, что мы, простите великодушно, не смогли остаться в стороне от вашего разговора.
— М-да, были поражены – и посему никак не смогли!.. — подтвердил Большой.
Восхваляемый Бурмасов, пожимая плечами, промолвил смущенно:
— Да я, признаться, и не помню уже. Так, мурлыкал себе что-то безотносительное…
— Ничего себе – "мурлыкал"! — воскликнул возмущенно маленький Иван Иваныч.
— Гм, ничего себе… И это у них называется – "безотносительное"… — покачав головою, глухо отозвался другой Иван Иваныч.
— Тогда как оно-то – и самое что ни есть соотносительное! — опять воскликнул Маленький, более склонный к экзальтации. — Ибо – если рассматривать в соотношении с нынешним бытием этого бренного мира, то, уверяю вас, нет темы, в большей степени заслуживающей интереса! Коль запамятовали, дерзну напомнить. Вы изволили говорить о несправедливости человеческой кончины в тот момент, когда его душа отягощена земными соблазнами и потому не готова к неминуемому.
— Да, пожалуй… — отозвался Бурмасов не особо уверенно. — Что-то, возможно, в этом роде…
— Именно! Это самое вы и говорили! Так вот, позволю себе продолжить вашу мысль. Надеюсь, вы слышали о святых угодниках?
Василий почесал в голове.
— Ну, там… "Четьи Минеи"… Что-то такое… В нежном, правда, возрасте… — Он взялся за бутылку: – Может, господа, сперва еще коньяка?
— Эко вы, право!.. — буркнул Маленький, непонятно чем в этот миг более недовольный, невежеством Бурмасова по части жития святых угодников или нежеланием прерывать столь почему-то важный для него разговор. Коньяк, между тем, все-таки вслед за Василием выпил, отчего сразу помягчел слегка и продолжил уже не так сурово: – Если позволите, вынужден буду вас немного просветить. Сии святые мужи, думая непрестанно о смерти (а о чем еще, спрошу я вас, и пристало думать смертному?), нещаднейшим образом ежеминутно умерщвляли свою плоть. Чего, право, только над собой не производили! Заточали себя в склепе посреди зловонных москитных болот, денно и нощно отбивали поклоны, стоя на столбе, самооскоплялись, — (Бурмасов при этих словах даже поперхнулся коньяком), — по сорок раз на дню бичевали собственное тело, жили среди прокаженных, покуда сами не обретали эту страшную болезнь…
— Ногти себе с корнями выдирали, — под рюмочку со знанием дела бесстрастно подсказал большой Иван Иваныч, — на муравейниках сиживали…
— Это кто ж? — не вытерпел Василий, будто сам сидел на муравейнике.
— Святой Мокий, был такой… По пояс в ледяной воде часами стояли, как святой Авдей. Пардон, волчий кал ели. — Бурмасова аж передернуло но большой Иван Иваныч продолжал неумолимо: – Нательные язвы свои расковыривали и солью посыпали. Язык себе протыкали раскаленным стержнем, как это делал святой…
— Да, да, как святой Антроп. Мерси, — остановил его маленький Иван Иваныч. И, не обращая внимания на то, что Бурмасов в эту минуту напоминал человека, томимого зубной болью, безучастно к его мукам продолжил: – А зачем, спрошу я вас?! Во имя чего?!
— Ясно: плоть извести, — поспешил ответить Бурмасов, надеясь на том завершить малоаппетитный разговор. — Однако же, господа… — и потянулся к бутылке.
Но маленький Иван Иваныч опередил его.
— Ах, оставьте вы! — сказал он несколько раздраженно. И после того, как Бурмасов подчинился, убрал руку с бутылки, Маленький подтвердил: – Именно: плоть извести! Дабы она, плоть, не служила цепью, сковывающей с этим миром, полным соблазнов и всяческих прекрас! Дабы расставание с ним было ежеминутно желанным! Если угодно – жертвуя мгновениями, предуготавливали себя к Вечности! Исключали из бытия ту самую неожиданность, о которой вы давеча изволили тут… А, глядя на них, и иные, порой вполне благополучно живущие смертные нет-нет да и постигали ничего не стоящую сиюминутность жизненных благ, посему та маленькая неожиданность, которую вы (признаюсь, я так и не понял почему) назвали здесь Безносой и Костлявой, уже не воспринималась ими столь трагически.
Бурмасов, не привыкший выслушивать столь пространные тирады, не приправляя их выпивкой, кажется, перестал что-либо из слов Иван Иваныча понимать и лишь тоскливо поглядывал на стоящую без дела бутылку. Фон Штраубе, однако, хотя Василий при этом смотрел на него укоризненно, не удержавшись, вмешался в разговор.
— И все-таки позволю себе сделать предположение, господа, — сказал он, — что заботят вас не столько судьбы отдельных людей и их, как вы давеча тут изволили говорить, "предуготовленность к неизбежному", сколько судьба и эта самая предуготовленность целых стран, быть может, даже – всего нашего мира. Несколько минут назад вы почти впрямую так и сказали – я слышал сквозь сон. И во время прошлой нашей встречи делали довольно недвусмысленные намеки по сути на то же самое.
Иван Иванычи застыли, некоторое время глядя на него обескураженно.
— Oh, — потрясенный, воскликнул наконец маленький Иван Иваныч, — comme il est de surveillance! [87].
— Ich bin gar nicht verwundert, — отозвался несколько менее подверженный эмоциональным всплескам большой Иван Иванович. — Man mass sich immer erinnern, mit wem wir handeln! [88].
А маленький Иван Иванович прибавил:
— Yes, if we at all did not trust in his origin, he would confirm it now undoubtedly! [89].
Еще некоторое время они оживленно между собой переговаривались на каких-то вовсе не знакомых фон Штраубе языках, — проскальзывало там и польское "пшеканье", и китайское мяуканье, и что-то, наверно, понятное разве только во времена Вавилонского столпотворения, и что-то вовсе уж, кажется, не людское, — пока в ходе этой перепалки наконец снова не вернулись к русскому.
— Я восхищен! — произнес маленький Иван Иваныч. — Хотя, в сущности, зная, кто вы…
Иван Иваныч Большой перебил его:
— Предлагаю, господа, выпить за проницательность нашего друга!
Наконец-таки и Бурмасов, до сих пор пребывавший в некоторой прострации от заумной беседы, взглянул на фон Штраубе с благосклонностью, поспешил наполнить всем рюмки и торопливо поднять свою:
— За тебя, брат!
— Поддерживаю!
— С превеликим удовольствием! — подхватили оба Иван Иваныча одновременно.
Выпив вслед за остальными, фон Штраубе, к явному неудовольствию Бурмасова, предложил:
— Быть может, господа, мы все-таки вернемся к нашему разговору?
— Oh, certainment! [90].
— Как же иначе!
— Otherwise, what have we begun it for! [91].
— Невже ж, на вашу думку, ми могли б залишити цу размову без подвиження? [92] – наперебой загалдели многоязыко Иван Иванычи.
— Итак?.. — сказал фон Штраубе, опасаясь, что они в полиглотстве своем перескочат на какой-нибудь санскрит или арамейский. — Начав несколько издалека, вы наконец приблизились, не так ли, к судьбам стран и целого мира. Я внимательно слушаю вас, господа.
Вид у обоих Иван Иванычей мигом сделался серьезным донельзя.
— Что ж, — прокашлявшись, приступил к разговору меньший из них, — извольте. Но сперва посмотрим на это любопытное изображение, столь кстати помещенное тут. — Он указал на верх стены, туда, где на панно под искрами, хлынувшими с черного неба, в муках гибла Помпея. Ужас и отчаянье были запечатлены на лицах людей, бессильно прикрывающихся руками от кары небесной. — Обратите внимание, — продолжал Маленький, — на дорогие одежды этих несчастных, на весь этот прекрасный город, на роскошные дома. И в то же время – на те страдания, которые несет этим людям внезапная, неумолимая стихия! Добавлю: в действительности все было еще ужаснее, чем тут запечатлено!
— Намного, намного ужаснее! — подтвердил Иван Иваныч Большой.
— Ибо здесь схвачен один только миг, — пояснил Маленький. — А если вернуться всего на несколько мгновений назад, — что, по-вашему, делали эти люди? Они наслаждались жизнью, пировали, вкушали самые изысканные яства (о, они в этом были великие знатоки!), предавались самым утонченным любовным излишествам…
— В банях, кстати, нежились, — не преминул вставить Большой Иван Иванович.
— Без сомнения! — кивнул Маленький. — И вот после этого земного парадиза внезапно… Оно и самое страшное – что столь внезапно!.. Внезапно сама инферна разверзлась и сейчас вберет их в себя! А что будет в следующий миг? О, по счастью, вам это не дано увидеть!.. Посмотрите на этого изнеженного юношу с прекрасным лицом, с белоснежной, как у девицы, кожей, — несколько минут назад, перед тем, как он в смятении выбежал из дома, эту кожу умасливала драгоценными восточными маслами дюжина юных рабынь; однако, еще миг – и раскаленный пепел изувечит это тело, опалит волосы, усыпет язвами лицо. Нет, сразу он не умрет; ослепший, он будет стенать – не столько даже от боли, сколько мучимый памятью о своей сладостной жизни – пока наконец не накроет его крылами смерть!.. А эта холеная римлянка! Смотрите, она все еще пытается прикрыть рукой свое дитя. Она скончается первой, а дитя ее, этот мальчик, пережив мать всего на несколько мгновений, в муках умирая, будет недоумевать – почему в эту смертную минуту он остался один, куда делся целый сонм рабынь, выполнявших всякую его прихоть? И вот уж эту запредельную муку, это недоумение ни одному художнику не под силу изобразить! А этот мужчина, простерший руки к обезумевшему небу!..
