Попова Александровна - Пастырь добрый
— И не напрасно, как показал последний случай… — чуть слышно пробурчал Курт.
— Это не дает тебе права самовольничать в том, что касается здравого смысла. Когда ты спал в последний раз?
— Не помню, — откликнулся он раздраженно; Керн наставительно поднял палец:
— Вот. Одно это уже противоестественно. Это во-первых. Во-вторых, если вы отправитесь немедленно, в Хамельне вы и впрямь будете лишь к середине ночи; сомневаюсь, что это самое благоприятное время для поиска следов события, сотворившегося незнамо когда и где. Если же ночью отправиться в путь, на место прибудете засветло, что, сдается мне, гораздо удобнее. В-третьих, ваш отъезд не привлечет излишнего внимания горожан, и без того обеспокоенных в последние часы. В-четвертых, Гессе, ты сам упомянул о том, что — никто не знает, с чем тебе доведется повстречаться, что может грозить вам всем, если твоя версия окажется истинной; полусонный, валящийся с ног инквизитор против самого захудалого малефика… Опыт показал, что полусонный инквизитор даже при встрече со студентом-недоучкой — с ног валится в смысле буквальном. Это попросту вредно для дела, а делу гадить я тебе не позволю; ясна моя мысль?
— Но время…
— Терпит время, — оборвал Керн строго. — И это — также любые промедления извиняет.
— Собственно, академист в некотором роде прав, — нерешительно вмешался Райзе, несколько приунывший и растерявший значительную часть своего воодушевления. — Солдат бюргермайстер и впрямь запугал, уж не знаю чем, и они держатся непреклонно, однако горожане все настойчивей, и я не исключаю вероятности…
— Мятежа, — докончил Бруно, когда тот замялся. — Со всеми прилагающимися к тому атрибутами — палками, камнями и факелами. Особенно факелами. Все бунтовщики отчего-то питают к этим штукам особенную слабость. Наверное, они греют им душу. Если не пошевеливаться, добрые горожане, в конце концов, согреют Друденхаус.
— Уж больно ты весел, как я погляжу, — осадил его Керн, нахмурясь, и обернулся к Райзе: — И что ты предлагаешь, Густав? Отправлять его за пол-Германии после трех суток бодрствования? Если кто и свалится с седла по дороге, так это он.
— Нет, к чему же так изводить парня; попросту надо сдать горожанам жертву для утоления их жажды возмездия — это поможет протянуть время, а возможно, как знать, и угомонить их вовсе. Мясник более не нужен; он рассказал все, что мог, и толку от него теперь никакого. Завтра же на помост его, и люди успокоятся враз.
— А не излишне будет подозрительно? — усомнился Курт. — Когда это Друденхаус столь скоро учинял казнь? Обыкновенно мы тянем днями, а то и неделями, и чем серьезнее обвинение, тем дольше дознание.
— Если сейчас дать отмашку агентам, — широко улыбнулся тот, — и они распустят слух о том, что виновник найден — к рассвету горожане сами потребуют немедленной расправы над живодером; погреются у костра и спокойно разойдутся по домам.
— Никаких костров, — возразил Курт со вздохом. — Если рассматривать этот вариант, мясника следует отдать для исполнения светским; в то, что их сосед, которого они знают всю свою жизнь и изучили вдоль и поперек, оказался вдруг малефиком, горожане ни за что не поверят и заподозрят неладное.
— Быть может, дабы неладное не заподозрили, стоит выдать твоего приятеля Шварца? — предположил Ланц; он поморщился.
— Не стоит; тогда вполне резонно учинят погром в старых кварталах, ибо «все они одним миром мазаны», «вот где обретаются живодеры», «давно они всем кровь портят, душегубцы и тати» и прочее. Городские волнения, Дитрих — они нам нужны?.. Нельзя. Если впрямь кого отдавать — то мясника и, как я уже сказал, светским. Пойдет как изувер, попросту, по обвинению в убийствах. Кроме того, это не создаст у горожан неверного мнения о том, что на Друденхаус можно надавить и в будущем.
— Ну, hac abierit[87], - подытожил Керн решительно. — Стало быть, вот что. Дитрих, Гессе, Хоффмайер; в путь отправитесь ночью. Пока — отдыхать. Всем. Густав? Поднимай агентуру; пускай разнесут слухи о мяснике. Вопросы есть?.. Вопросов нет. Все свободны. И… Гессе, — окликнул тот, когда Курт с тяжким вздохом повернулся к двери, — останься. Еще на минуту.
— За что костерить будете? — спросил он обреченно, когда дверь позади него закрылась; Керн удивленно округлил глаза:
— С чего такое взял?
— Всех выставили, меня оставили… Видно, крыть намерены всерьез. Что я еще сделал не так?
— На сей раз ничего, — успокоил тот. — Всего лишь просьба. Еще одна причина, по которой я не хочу отпускать тебя сию секунду: навести бюргермайстера. Не спросишь, для чего, и почему именно ты?
— Нет, — с невеселой усмешкой качнул головой Курт. — Ему, само собою, придется все разъяснить; он ведь тоже не слабоумный, поймет, что мы выдаем не истинного виновника, а он таким не удовольствуется. Бюргермайстеру надобен подлинный убийца. Лично. И — я ему это обещал.
— В детали не вдавайся, — предупредил Керн кисло. — Я и сам еще не до конца верю в то, что всерьез решился бросить основные силы на проверку такой версии. Наверное, это первые признаки старческого слабоумия — впадаю в детство и снова начинаю верить в сказки.
— «Снова»? — переспросил он с усталой улыбкой. — Не могу себе вообразить маленького Вальтера, боящегося чудовища в темном углу.
— Под кроватью, — исправил тот мрачно. — И я не боялся — попросту утром зачерпнул святой воды в церкви и щедро плеснул под кровать.
— А что факел не бросили?
— Ну, довольно, Гессе, — посерьезнел тот, махнув рукой в сторону двери. — К делу. Посети бюргермайстера и — отдыхать, у тебя впереди в любом случае, как бы все ни повернулось, тяжелый день.
Глава 15
На сей раз Керн оказался прав — день выдался и впрямь нелегкий.
День начался около четырех часов пополуночи, когда несильный, но настойчивый внутренний толчок вынудил Курта открыть глаза и с невероятным усилием выкарабкаться из глубокой, тяжелой дремоты, более походящей на забытье, нежели на нормальный здоровый сон. В комнате было темно, за окнами царила тишина; никто не вошел, чтобы его разбудить, однако он точно знал, что проспал отведенное ему для того время — внутренний часовой на этот счет мог ошибиться не более чем на минуты.
Короткий сон не освежил ни тела, ни разума, оставив после себя ощущение разбитости и подавленности; на осеннем воздухе улиц ночного города, зябком и сыром, Курт тотчас покрылся гусиной кожей, а когда в сопровождении Ланца и Бруно, таких же хмуро молчаливых и полуживых, как и он сам, выехал за ворота, на открытой всем ветрам дороге промерз совершенно, казалось, до костей. Некоторое время все, не сговариваясь, двигались шагом, и даже курьерские жеребцы выглядели апатичными и какими-то помятыми; наконец, спустя полчаса понурого движения по старой каменной стезе, Ланц встряхнул головой, сгоняя сон, и ободряюще улыбнулся: «Ну, juventus[88], кто за мной?». Ответа сослуживец дожидаться не стал и, от души подстегнув жеребца, умчался вперед, тотчас скрывшись из глаз в предутренней темноте.
Встречный ветер, в галопе ударивший по лицу наотмашь, поначалу сделал жизнь и вовсе невыносимой, а забирающийся под одежду туман, пришедший с Райна, окончательно уверил майстера инквизитора в существовании врага рода человеческого, каковой беспрестанно пакостит жизнь добрым христианам. Спустя полчаса скачки Курт, наконец, согрелся, еще через два часа взмокла спина, прилип к шее воротник, и выступивший от напряжения пот не заливал глаза лишь потому, что его тотчас же высушивал бьющий навстречу воздух, а когда небо исподволь, неохотно начало светлеть, он от души посочувствовал тем, чья служба проходит в седле, всегда в пути, невзирая ни на холод, ни на дождь, ни на ураган или град; надо полагать, если внезапно спустится с небес Мессия во втором своем пришествии, а Конгрегации потребуется передать послание одному из служителей в другом конце Германии, какой-нибудь курьер все так же, как и всегда, отправится в путь сквозь облака саранчи, пересекая окровавевшие реки, топча копытами коня обломки рухнувшей наземь небесной тверди. Себя самого Курт никак не мог вообразить проводящим свою жизнь вот так, когда приходится срываться с места по первому требованию, когда в галопе три часа, шесть, десять, быть может, сутки, после чего короткий сон или вовсе лишь минутный отдых, а потом — в обратный путь или по новому адресу… В курьеры отбирали тщательно, столь же вдумчиво, как и тех, кому предстояло заниматься следовательским или врачебным трудом — брали тех, кто обладал отменной памятью, бычьей выносливостью и способностью к некоей своеобразной математике, когда обладатель такового умения мог рассчитать кратчайший путь до города, где никогда не был, имея ориентирами два или три известных ему пункта на карте, выбрать дорогу, руководствуясь одному ему понятными расчетами или, быть может, каким-то внутренним видением. Теперь же Курт понял, что для службы курьера необходимо владеть и неким особенным взглядом на бытие вообще; даже тому, для кого нет желаемее в жизни удовольствия, чем гнать коня вперед, в ветер, ощущая наслаждение скоростью, спустя месяц, год, три года должны же надоесть и безлюдье, и постоянное безмолвие, и однообразность этой службы, прямо сказать, не самой увлекательной из имеющихся в Конгрегации. Какой рычажок следует повернуть в мозгу, дабы не отупеть от подобной жизни к концу непременного десятилетия, что бывший макарит обязан отработать прежде, нежели позволено ему будет оставить службу — этого он вообразить попросту не мог.
