Андрей Валентинов - Ола
Кивнула Инесса, серьезно так – и ко мне повернулась:
– И вы тоже поплывете туда, Игнасио?
Или почудилось мне? Или вправду голос ее дрогнул?
– Да как же иначе? – вскричал Дон Саладо, шлемом на солнце блеснув. – Разве не ждет сеньора Гевару путь славный, рыцарский?
Хорошо, что мне отвечать не пришлось. Ну никак врать не хотелось – особенно насчет пути моего рыцарского.
…Послал я паренька верного к Калабрийцу – по нашим с сеньором Рохасом делам. Все обсказал – скольких везти да куда, да за цену какую. Не сказал лишь – кого. Успеется!
Вот и весь мой путь рыцарский – я падре Хуана обмануть надумал, а он меж тем мне петельку мылом натирает…
Сжала лобастая губы, отвернулась, словно обидел ее кто.
– Так всегда… Рыцари уходят, мы, женщины, остаемся. Разве это справедливо? Разве сидеть у прялки – это жизнь? Знаете, сеньоры, после вашего отъезда я несколько ночей не спала. Мир такой огромный, а я так мало видела! Если бы я могла…
Переглянулись мы с Доном Саладо. Ну что тут ответишь?
– И о море я думала, сеньоры, о тех, кто уходит на кораблях вдаль, к землям неведомым. Разве мужество бывает мужским и женским? Я даже сонет написала, только вы не смейтесь, пожалуйста…
В два голоса мы с идальго моим ее разуверить поспешили. Дружно получилось!
Отвернулась Инесса, вдаль поглядела – туда, где за холмами да за гладью речной волны морские гуляют.
– Это сонет о той, чей рыцарь ушел в море-океан…
Прибоя ярость ночью отшумела,
Морской пучины лик необозрим.
Рассветный миг… Уходит каравелла,
И ты уходишь, Господом храним.
И в миг прощальный я спросить не смела,
Надолго ли, как много лет и зим
Ты будешь там, пусть с именем моим,
Но без меня? Просить – пустое дело,
Обычай тверд, и мы обычай чтим,
Нет места нам под парусом двоим!
Но почему? Иль я бы не сумела?
Ведь не слабей душа моя и тело!
Но строг обычай. Я не спорю с ним.
Я стану в небе ангелом твоим!
Замолчала сеньорита, вздохнула. А мы с идальго моим бесстрашным даже не нашлись что ответить. Разве ангелы над морем-океаном нынче летают? Другие духи там парят – те, что из окон Башни Золотой воронами черными каркают.
…А здорово все же! «Я стану в небе ангелом твоим…»
Хоть и близорук Дон Саладо, хоть и не взял с собою окуляры, а все же не слепой оказался, совсем даже наоборот. Порассказывал еще чуток про то, какие реки и горы в этой самой Терра Граале, Земля Чаши Господней которая, имеются – да и откланялся. Историю для герцога Медины де Сидония сочинять – про великанов с драконами. Ударили в мостовую копыта – и остались мы с Инессой вдвоем.
Переглянулись.
Кликнула она слуг, отдали мы им лошадей – да и пошли. По улочкам, по переулочкам…
Хороша Севилья! Иной раз забредешь – и словно в горы попал, в ущелье какое. Слева забор глухой, справа стена каменная – и только небо где-то в самой выси голубеет.
А чего еще требуется? Ноги сами дорогу найдут.
По Севилье мавританской
Мимо запертых калиток,
Вязью дивною покрытых,
Мимо древних стен паласьо,
Мимо каменных колодцев,
Что поили сарацинов,
Мимо храмов под крестами,
Черной тенью свет закрывших.
По Севилье – мимо, мимо,
В никуда, без цели, просто,
Ни о чем ведя беседу…
Днем одним живет пикаро.
Нет вчера, не будет завтра,
Есть сегодня – мостовая,
Старый камень, птицы в небе,
И лобастая девчонка,
И рука – в моей руке.
…А мостовая все тянется, тянется, а вокруг словно красные горы, те самые, Сьерра-Мадре, куда не пустил мавров старый дон Хорхе, и нет вокруг никого, а если и есть кто, то мимо смотрит, не видит, шапка волшебная на нас – одна на двоих, и нет нам ни до чего дела, и не нужны мы никому, только друг другу…
Да только такое лишь в сказке бывает. А я сказок-то и не знаю почти, какие в детстве слышал – позабыл, а потом уже не до сказок стало. Это для лобастой, для сеньориты Инессы, здесь – страна волшебная, дивный город Севилья, отбитый у злых сарацинов ее пращурами, славными кабальеро, не боявшимися кинуть вызов самому королю кастильскому. Ведь не видела она почти ничего, а тут и Гвадалквивир, и каравелла у причала, и минареты мавританские под золотыми крестами.
И рыцарь рядом – я то есть, Игнасио Гевара – Белый Идальго, с платком ее у сердца.
…Вроде как шут на карнавале, что в доспехи вырядился, меч деревянный в руку взял.
А она рядом идет, меня слушает (о чем только говорю, не слышу даже!), сама что-то рассказывает, улыбается…
И так мне тоскливо стало – словами не передать, хоть трех бакалавров в окулярах за стол усаживай. Не привык я о том, что послезавтра будет, думать. Завтра – понятно, а вот послезавтра…
Уезжает завтра она, лобастая. Она уезжает, я остаюсь.
А там и послезавтра придет.
Оглянулся я, словно разбудил кто. Грязная улица, из-под каждой калитки – след от помоев, на заборах рожи гнусные намалеваны, кожура мятая под башмаки лезет. И другие рожи – из-под шляп мятых выглядывают. Кабы не дага моя да не слуги, что сзади топают, не отстают…
Севилья!
Это в горах заблудиться можно. Заблудиться, в замок заколдованный попасть. А здесь – все яснее ясного. Биржа сзади, Алькасар справа, а за ним уже и Башню Золотую, чтоб она провалилась, видать. Исхожено, изгажено, на углу каждом плевано…
А как вынесли нас ноги аккурат к Святому Франциску на площадь, так и вовсе сказка кончилась. Сгинули красные горы, и ущелья сгинули. Захлестнула нас толпа, завертела, к собору понесла, только и успел я лобастую за руку схватить…
– …И о том вам, жители славного города Севильи, фра Мартин сейчас поведает. Правда, фра Мартин?
Толкнули меня – крепко толкнули, да только не заметил я даже.
– Правда, фра Луне! И расскажу я тоже правду, одну только правду, добрые граждане Севильи!…
Святая Дева, Господь-Вседержитель! Они – жердь и громоздкий! И рожи те же, и сутаны. Только не в Касалья-де-ла-Сьерре они уже, а здесь, в Севилье, на паперти собора Святого Франциска.
…И толпа побольше будет – сотни в три.
– А правду эту нелегко узнать было. Ибо силен Враг в душах изуверов, злое дело сотворивших…
Затихла Инесса, ко мне плечом прижалась. То ли потому, что давят со всех сторон – то ли не потому вовсе. Оглянулся я – полна площадь. И как мы с лобастой шум этот не почуяли? Видать, не до того нам было.
А зря!
– Слыхали вы уже, добрые севильянцы, что исхищен был ребенок безвинный, родителей всеми почитаемых чадо единственное. А имя ему было Хуан Мартиньес, исхитили же его иудеи тайные, в личинах христианских ходящие: Альфонсо Франко, марран, и сын его Хуан Франко, марранже…
Слышали, как же… Оглянулся я, на лица добрых севильянцев поглядел. Ой, нехорошие лица! Хотел Инессе шепнуть, что убираться нам отсюда следует, да словно удержало что-то.
– …И брат его Хосе Франко, марран, и Давид Перехон, марран же. Гостию же святую для дела сего черного похитил злобный выкрест Бенито Гарсия…
Скользнуло имя – дальним эхом отозвалось. Или слыхал где уже?
…Нет, не вспоминается!
А жердь все голосу прибавляет, кабаном резаным вопит:
– И затащили они, марраны проклятые, оного Хуана Мартиньеса в пещеру, что у реки Эскарон, и бичевали его, и оплевали, венец терновый на голову возложили. И хулили при этом Господа нашего Иисуса Христа, и Деву Марию, и святых всех. Правда, фра Мартин?
Зашумела площадь – глухо, недобро, как море перед штормом. Дрогнула рука – та, что я пальцами сжимал.
– Правда, истинная правда, фра Луне! – прогудело в ответ. – И дали оному Хуану Мартиньесу полторы тысячи ударов бичом, и распяли его, после чего марран Альфонсо Франко вскрыл жилы на руке младенца безвинного и оставил кровью истекать, и лилась та кровь в сосуды, и пили те злодеи оную кровь, супротив Господа нашего проклятия изрыгая. После чего марран Хуан Франко достал нож цыганский с лезвием кривым и вонзил младенцу оному в бок, а марран Гарсия Франко сердце извлек и солью его посыпал. Правда ли это, фра Луне?
Охнула толпа, назад подалась. Сжались кулаки…Ая снова Касалью вспомнил. И это знакомо!
– Правда, фра Мартин! Чему же дивиться, добрые севильянцы? Разве не здесь, не в нашем городе, Господом и Девою Святой хранимом, раскрыт был заговор страшный? Или не помните, как проклятый Диего де Сусан, ростовщик подлый, и дружки его Хуан Абольфио да Мануэль Соли, выкресты мерзкие, оружие копили и разбойников собирали, чтобы по всей Севилье христиан перебить и храмы Божий сжечь?
– А разве забыли вы, братья, – подхватил бас, – что не остыла еще праведная кровь фра Педро Арбуеса де Эпила, инквизитора Сарагосы, пронзенного злодейским кинжалом прямо у алтаря? А кто убил его? Выкрест Сантахелла да выкрест Хуан Санчес!
И вновь отозвался люд. Уже не оханьем – ревом.
– Уйдем… – одними губами шепнула Инесса. – Скорее!
Да где там – уйдем! Со всех сторон стиснули, не продыхнуть.
