Анджей Сапковский - Свет вечный
– Всадников, – сказал Стенолаз, когда они остались без свидетелей, – я имею под рукой уже сейчас. Несколько человек в Сенсенберге, из старой гвардии. Здесь, во Вроцлаве, я уже успел завербовать с десяток новых.
– Подтверждаются слухи, – епископ смотрел на него изпод опущенных ресниц, – что ты привлекаешь их черной магией, что летят к тебе, как мотыльки на пламя. Жаловался Гайн фон Чирне, командир наемников, что с его хоругви[162] дезертируют прохвосты, один другого хуже. Но чтоб иоанниты? Потому что магистр фон Шлибен тоже жаловался.
– Я знаю, что тебе спешно, папочка. Поэтому и не перебираю, беру, что попало, ганджйа и гашш’иш сделают свое. Ктонибудь еще на меня жаловался?
– Ульрик Пак, хозяин Клемпины, – в голосе Конрада зазвучала насмешка. – Но в другой области. Не узнаю тебя, сынок. Ты и барышня?
– Оставь это, епископ. А Пака утихомирь.
– Я уже это сделал. Не пришлось специально стараться. Возвращаясь ad rem:[163] итак, у тебя есть готовые люди. Они в состоянии будут обеспечить мне безопасность? Охрану? Если бы вопреки твоему мнению Рейнмар из Белявы всётаки планировал на меня покушение?
– Рейнмар из Белявы не планирует покушение. Поэтому, если мои люди тебе нужны только…
– Не только, – прервал епископ.
Какоето время они молчали. Из дамских палат слышался лай итальянского пёсика и мелодичный голос Гаунольдовны, осыпающей служанок бранью.
– Времена настали ненадежные и плохие, – прервал тишину Конрад из Олесницы. – А самое худшее еще впереди. Хватило нескольких еретических набегов, чтоб потрясти Силезию. Люди стали неустойчивыми, в худое время быстро забывают о десяти заповедях, о ценностях, о чести, об обязательствах, о клятвах. Слабые люди забывают о союзах, а самые слабые начинают искать спасения в договоре с врагом. Перестают помнить, что такое закон, что такое общественный строй, что такое amor patriae.[164] Падают духом. Забывают о Боге. О том, что они Богу должны. Ба, Бог с Богом, они осмеливаются забывать о том, что должны мне.
– Таких людей, сынок, – продолжил он после минуты молчания, – надо будет завернуть с неправильной дороги. Преподать им урок патриотизма. А если этого будет мало, надо будет…
– Убрать их из этой юдоли слёз, – закончил Стенолаз, – взвалив вину на демонов или гуситских террористов. Будет сделано, епископ. Лишь укажи и дай приказ.
– Такой ты мне нравишься, Биркарт, – вздохнул епископ. – Именно такой.
– Знаю.
Молчали оба.
– Полезная вещь, – во второй раз вздохнул епископ, – терроризм. Сколько вопросов решает. Как мы бы без него обходились? Кого бы мы во всём обвиняли, на кого всё сваливали? Vero, если бы терроризма не существовало, его надо было бы выдумать.
– Ну, пожалуйста, – улыбнулся Стенолаз. – Мы думаем одинаково, даже слова используем идентичные. А ты всё еще от меня отказываешься, папулька.
Когда они вот так сидели за одним столом, лакомясь щукой в золотом от шафрана желе, никто, абсолютно никто не принял бы их за родных братьев. Но вопреки видимости они были родными братьями. Старший, Конрад, епископ Вроцлава, имел внешность настоящего Пяста, могучего, румяного и бодрого сибарита. Длинная борода и чуть впалые щеки Конрада Кантнера, князя Олесницы, делали его похожим скорее на отшельника.
– Одни заботы, – повторил Конрад Кантнер, тянясь к миске за очередным куском щуки, – у меня от этих детей, которых я наплодил. Ничего, одни заботы.
– Я знаю. – Епископ кашлянул, протяжно харкнул, выплюнул кость. – Знаю, брат, каково оно. Мне знакома эта боль.
– Моей Агнешке, – Кантнер сделал вид, что не понял, – пошел пятнадцатый. Задумал я, как ты знаешь, выдать ее за Каспара Шлика, полагаю, юнец далеко пойдет, канцлерская голова. Хорошая партия. Люксембуржец пообещал мне этот matrimonium, всё уже было договорено. А сейчас, слышу, он сватает Шлику дочку графа Бертольда из Геннеберга. Лгун гадостный. Этот человек в своей жизни не сказал и слова правды!
– Факт, – епископ облизал пальцы. – Поэтому я не брал бы близко к сердцу. По моему мнению наш милостивый король изволит для временной пользы обманывать и за нос водить именно Бертольда. Ничего. Мы еще крепко, вот увидишь, выпьем на свадьбе Агнешки и Шлика.[165]
– Дай Бог! – Кантнер отпил из чаши, отхаркнул. – Но это еще не всё. Пришло мне в голову, понимаешь, свести моего Конрадика с Барбарой, дочерью бранденбургского маркграфа Яна. Поехал я с парнем под Новый год в Шпандау, пускай, думаю, молодые познакомятся. А Конрадик, представляешь, посмотрел и говорит, что нет. Что не хочет ее, потому что толстая. Я ему говорю, пацан, девочке всего лишь шесть годочков, с возрастом похудеет, ясное дело. Это primo, а secundo – любимого тела никогда не много. Когда проведут вас к брачному ложу, будешь иметь полную постель удовольствия, от края до края. А он, ежели ложе заполнять, то предпочитает двумя или тремя тонкими. Ты представляешь, что за наглый сопляк? В кого пошел?
– В нас, – захохотал епископ. – Пястовская кровь, брат, пястовская кость. Но должен сказать тебе откровенно, что ты не самую лучшую партию Конрадку наметил. Нам с Гогенцоллернами не по пути. Они мечтают о союзе с Польшей, плетут заговоры с Ягеллой, плетут заговоры с гуситами…
– Ты преувеличиваешь, – скривился Кантнер. – Ты злишься на старого Фрица Гогенцоллерна, потому что он посватал сына с Ядвижкою Ягеллонкою. Но дело в том, что Гогенцоллерны поднимаются. А с теми, которые поднимаются, надо держаться вместе, создавать родственные отношения. И еще чтото тебе скажу.
– Скажи.
– Ягеллоны тоже поднимаются. Королевичу Владиславу пять годочков. Анусе, моей самой младшей, тоже пять.
– Шутки шутить вздумал, – нахмурил брови епископ, – или спятил. С чем ты вздумал пястовскую кровь мешать?
– Я вздумал пястовскую кровь на польский трон вернуть, – выпрямился Кантнер. – На Вавель! А тебя ненависть ослепляет. Ты изменений не замечаешь. Gott im Himmel![166] Разве ты не видишь, что мир изменился? Речь идет о будущем Силезии. Гуситы стали силой, сами мы им не противостоим! Нужна помощь. Настоящая. Сильная. А мы что делаем? Стшелинский союз, Бишофвердский договор, съезд в Свиднице, твою мать, зря время тратим. Шесть Городов, саксонский курфюрст, Мейсен – какие из них союзники? Из них каждый себе на уме, потому что у всех одинаково портки трясутся перед гуситами. Если чехи двинут на нас, лужичане и саксонцы в замках попрячутся, и носа не покажут. Нам на помощь не придут. А мы – им, если бы чехи по нам ударили…
– К чему ты клонишь, брат? Вижу ведь, что клонишь.
– Прими… – Кантнер запнулся. – Прими посла. Поступай, как знаешь, ты в Силезии наместник. Но прими. Выслушай.
– Бранденбург? – криво ухмыльнулся еписком. – Или поляки?
– Посланник Збышка Олесницкого, епископа краковского. Встретились по дороге. Поговорили… О том, о сём…
– Ну да. Кто такой?
– Анджей из Бнина.
– Не знаю, – сказал епископ. – Но пока дело до аудиенции дойдет, ручаюсь, буду знать о нем всё.
Анджею из Бнина не было еще тридцати лет, он был видным мужчиной, черноволосым и смуглым. Магистр Краковской Академии, королевский секретарь, победзиский пресвитер, ленчинский и познаньский каноник – он делал в Польше стремительную карьеру в духовной иерархии. Амбициозный, даже чуть сверх меры, он метил в епископы, не ниже.[167] По слухам, пользовался большим доверием Олесницкого. А это удавалось не каждому.
– Збигнев Олесницкий, епископ краковский, – продолжал он спокойно, – это самый усердный candor fidei catholicae, наиболее ожесточенный perseguens вероотступничества и еретичества. Negotium fidei, борьба за веру – это для для краковского епископа самое важное дело. Епископ считает, что борьба с ересью так же важна, если не более важна, как и битва с язычниками за святой Sepulchrum. Епископ понимает, что такое Crux cismarina, крестовый поход по эту сторону моря. В частности потому, что это наша общая сторона моря. Епископ просил вам сказать вот что: мы с вами по одну и ту же сторону моря. Краков или Вроцлав, мы на одной стороне, на одном берегу. А перед нами поднимается волна ереси, готовая залить и затопить этот берег.
– Для меня не новость, – кивнул головой Конрад, епископ Вроцлава, – что Збышко Олесницкий видит и понимает угрозу ереси.
Это не ново и совсем не удивительно. Збышко в кардиналы готовится, а как же будущему кардиналу закрывать глаза на ересь? Как же ему еретикам спуску давать? Как же не понимать, что то, что творится в Чехии, для нас в тысячу раз важнее, чем Заморье,[168] Иерусалим, Гроб Господень и другие выдумки? Это верно, что гуситская зараза не за морем, а здесь, у нас. Верно и то, что спасти нас может только Crux cismarina. Поэтому я спрашиваю: где польские хоругви, идущие на Чехию крестовым походом? Почему до сих пор их не видно? Неужели так трудно краковскому епископу намылить дерзкие шеи шафранцам и другим гуситским приспешникам? Так уж трудно, наконец, намылить шею дряхлеющему Ягелле?
![Анджей Сапковский - Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]](/uploads/posts/books/54727/54727.jpg)
