Роман Злотников - Орел расправляет крылья
Все это — наличие полевых кухонь, использование для питья и мытья рук строго кипяченой воды, а также неукоснительное соблюдение правил личной и общей гигиены — позволило свести небоевые потери, являвшиеся настоящим бичом воюющих армий, к исчезающее малой величине. Нет, животом мои воины иногда маялись, но ни во что существенное это так и не переросло… К тому же где-то с год назад один из дохтуров, Еремей Панин, изобрел «велику травяну настойку» — нечто вроде бальзама на трех десятках трав, существенно укреплявшую пищеварение, суставы и, как я подозревал, иммунитет. Поэтому я после апробации велел наградить дохтура ста рублями, наладить массовое производство сей настойки и ввести ее в суточную норму довольствия в размере чарки на душу. С утра и вечером солдату полагался неполный шкалик[38] (как-никак на земле спят-то), а на обед — ложка. И сейчас ротные лекари, строго проверив у бойцов чистоту вымытых рук, как раз и угощали проконтролированных ложкой настойки… Я с довольным видом окинул взглядом раскинувшуюся картину. Вот что значит подавленные вражеские батареи. В принципе, Львов можно было брать уже пару дней назад, но я медлил, ожидая, пока гарнизон сдастся сам. Незачем гробить людей во время бесполезного штурма…
Весной тысяча шестьсот тридцать четвертого османы ударили не слишком великим войском. Их основные силы были заняты в Персии, где султан бодался с внуком Аббаса I — Софи-Мирзой, принявшим тронное имя Сефи I. Так что румелийский бейлербей привел всего около двадцати тысяч человек, усиленных теми же едисанцами, кои в прошлом году уже воевали на южной украине Речи Посполитой, нанятые запорожцами. Но само появление османского войска в границах страны вкупе с не до конца подавленным бунтом вынудило сейм объявить Посполитое рушение. И король Владислав выступил навстречу османам с сильным войском. Где османы, как в тысяча шестьсот двадцать первом году под Хотином, потерпели сокрушительное поражение под Тарнополем. А потом Владислав развернул собранные войска и обрушился на Подолию и Волынь…
И вот тогда стало понятно, что все, что творили «латиняне» до сего дня, были еще цветочки. Особенно зверствовали «новые католики», выходцы из ранее православных семей, принявшие католичество, — Вишневецкие, Радзивиллы, Сапеги… И страна окончательно встала на дыбы. Я понял, что войны не избежать, и, отправив Владиславу грозное письмо, одним из главных требований которого было отменить массовое охолопление православных, по осени снова собрал Земский собор. Прибывшие на него казаки и подоляне с волынцами бухались на колени, плакали, криком кричали: «Спасите, православные! Селами людей вырезают! Беременным женщинам животы вспарывают и нерожденных младенцев в колодцы скидывают. Все ветлы вдоль дорог повешенными заняты. Людей заживо в храмах православных сжигают…»[39] Я слегка опешил. Неужто правда… а с кем они останутся-то такими методами? Но собор единым духом порешил «воевать латинян» и утвердил чрезвычайный налог в прежнем размере. А посланцы восставших еще и предоставили мне от имени всех сословий согласно всем моим требованиям оформленные грамоты о том, что Киев, Волынь, Подолия и Запорожье просят меня взять их под свою руку… Достоверность этих грамот у меня лично вызывала сильные сомнения, но углубляться я не стал. Сейчас их наличие играло уже мне на руку. И потому я принял их благосклонно и сразу же после собора развернул в военных городках новое строительство. Потому как имеющихся в наличии помещений в них хватало только лишь для размещения пятидесяти тысяч человек. А я собирался мобилизовать все доступные войска. Хотя для разгрома Польши мне, по идее, хватало и гораздо меньшего числа. Но запас, как говорится, карман не тянет. К тому же денег на мобилизацию и ведение боевых действий всей армией должно было хватить, а соотношение сил довольно часто влияет и на число потерь, кои я собирался максимально ограничить. К тому же совсем нелишним было пропустить через военную кампанию возможно больше войск. Пусть армия приобретет боевой опыт…
После Крещения был объявлен сбор войск, отпущенных «на жилое», коих удалось собрать к началу февраля. И весь февраль, март и первую половину апреля войска восстанавливали форму. А во второй половине апреля тысяча шестьсот тридцать пятого года две армии, одна под моей командой, а вторая — под командой Мишки Скопина-Шуйского, двинулись на запад.
Войско Скопина-Шуйского в составе сорока пехотных, двадцати двух драгунских, трех кирасирских, трех полевых и двух осадных артиллерийских полков, да с тремя тысячами касимовских служилых татар общей численностью почти восемьдесят тысяч человек, паровым катком двинулось на Литву. В начале мая были взяты Орша и Витебск, в первых числах июня — Минск, а двадцатого июня Мишка прямо-таки молниеносно разгромил тридцатипятитысячное польское коронное войско, состоящее из шести тысяч кварцяного войска и Посполитого рушения во главе с самим королем Владиславом, и через четыре дня осадил Вильно. Я же с тридцатитысячным войском в начале июня осадил Киев. Город продержался полтора месяца, за это время ко мне присоединилось еще около десяти тысяч казаков и иных восставших войск, а Ромны, Полтава, Черкассы, Переяславль, Белая Церковь и Корсунь прислали депутации, дабы просить принять их под свою руку либо подтвердить верность уже отправленным грамотам.
До начала зимы Скопин-Шуйский взял Вильно, Тракайский замок, Гродно и Новогрудок. А я — Житомир и Острог. Рогачев, Могилев и Полоцк сдались сами. На сем кампания тысяча шестьсот тридцать пятого года и закончилась. Двадцатого февраля я прибыл в Вильно, где собравшийся съезд литовской шляхты торжественно низложил Владислава IV Вазу и обратился ко мне с просьбой принять титул Великого князя Литовского. А я… отказался! Это произвело шок. Но мне совсем не улыбалось вляпываться в разборки со своевольной, набравшейся польской спеси литовской шляхтой. Принятие же титула Великого князя Литовского означало для меня официальное подтверждение всех прав и вольностей шляхты… Съезд уговаривал меня три дня. Литовская магнатерия, организовавшая этот съезд, обивала пороги Верхнего замка, в котором я остановился, но я оставался непреклонным… Качумасов же в этот момент усиленно обрабатывал мелкую литовскую шляхту, разъясняя им, что Великим князем Литовским царь-де быть не желает, но вот ежели отдельные староства и воеводства пожелают перейти под его руку, то тогда, мол, царь, конечно… А дальше следовали разные намеки и откровенные предложения для тех, кто казался наиболее ловким и понятливым.
Кампания тысяча шестьсот тридцать шестого года оказалась гораздо труднее. Полякам зимой удалось-таки заключить мирный договор со шведами, которым явно очень не понравились мои польские успехи. И навербовать армию в землях Священной Римской империи германской нации, где произошла приостановка тянущейся уже почти двадцатилетие бойни, начинавшейся как война между католиками и протестантами, но теперь уже превратившейся в такую свалку, что сам черт ногу сломит. Так что в июне тысяча шестьсот тридцать шестого года Скопину-Шуйскому, чьи войска, вследствие того что почти двадцать тысяч человек было посажено гарнизонами в захваченных городах, несмотря на подошедшие подкрепления, уменьшились до шестидесяти пяти тысяч человек, удалось в довольно тяжелой битве разгромить армию короля Владислава, состоящую из двадцати тысяч наемников и тридцатитысячного Посполитого рушения. В отличие от прошлого года, когда поляки бросились бежать сразу после того, как пехотные полки опрокинули кварцяную пехоту, и потому потери шляхты оказались не слишком велики, это поражение обернулось для поляков настоящей катастрофой. В этот раз они дрались упорно. И потому потеряли только убитыми более десяти тысяч человек. Еще почти двадцать восемь тысяч попали в плен. И это означало, что польского войска больше нет…
До конца года Скопин-Шуйский «зачищал» Литву, продвинувшись до побережья Балтики на севере и до Ломжи и Бреста-Литовского в центре, старательно обойдя вассальную Владиславу Пруссию, ибо она являлась частью Священной Римской империи, с коей мне совершенно не нужно было никаких недоразумений, а я почти парадным шагом проследовал до Владимира-Волынского в центре и Каменец-Подольского на юге. Где и застрял на весь остаток года. Ибо Каменец-Подольский был сильнейшей крепостью, да и к тому же построен на скале, что делало невозможным минные работы. За это время сработали «мины», заложенные на Общелитовском сейме. И под мою руку в индивидуальном, так сказать, порядке перешло большинство староств и воеводств, расположенных вокруг Полоцка, Минска, Слуцка, Турова, Пинска, Владимира-Волынского, Луцка, Острога, Киева и иных восточных городов Литвы и южных украин Речи Посполитой. Причем все присланные грамоты были писаны «ото всех сословий» и просили меня принять сии земли под свою руку «по царской воле», что совершенно развязывало мне руки в преобразовании сих земель по образцу остальной России. Без всяких там сохранений шляхетских вольностей и строгого следования литовским статутам. А я именно этого и добивался.
