Нил Стивенсон - Барочный цикл. Книга 7. Движение
— Здесь вы тоже не сидите, — заметил Роджер, — но меня это не останавливает.
Один из его наименее грозного вида слуг подошёл, неся поднос с двумя янтарными напёрстками. Роджер опрокинул один в свою, отделанную слоновой костью, пасть. Даниель схватил второй, просто чтобы Роджер не выпил оба.
— Ваш отказ честно изложить, как идут переговоры, для меня пытка, — пояснил Роджер и повернулся к слуге: — Ещё две порции, чтобы заглушить боль, которую причиняет мне скрытность друга.
— Погодите, — сказал Даниель, — мы пока не говорили с узником.
Роджер зашёлся в оргазме кашля.
— И это хорошая новость! — заверил его Даниель.
От такой наглой лжи Роджер перестал кашлять и выпрямился.
— Вы надо мной издеваетесь, сударь!
— Ни в коем разе! Почему наш узник так напуган, что не смеет показаться в «Чёрном псе»?
— Потому что он жалкий трус?
— Даже трусу незачем бояться Джека, если он не знает чего- то, крайне для Джека опасного.
— У меня к вам вопрос, Даниель.
— Я слушаю, Роджер.
— Вы когда-нибудь участвовали в переговорах? Ибо люди, имеющие хоть какой-нибудь опыт, обычно способны распознать, когда их водят за нос.
— Роджер…
— Как Клудсли Шауэл, когда тот увидел в тумане скалы Сил- ли, но уже не мог отвратить флот с рокового курса, так и я, на самом пороге Болингброкова логова, вижу, что ошибся, позволив вам и другому натурфилософу вести переговоры с коварным преступником.
— Всё не так безнадёжно, Роджер.
— Тогда скажите хоть что-нибудь, что не было бы абсолютно и беспросветно чудовищно дурной новостью.
— Мы начали в середине дня и прошли все предварительные этапы переговоров, используя Шона Партри в качестве посредника. Весь блеф и вся чепуха позади. Осталась последняя стадия. Узник пока отказывается говорить. Мы взяли передышку, чтобы он посидел и подумал о муках, ожидающих его в пятницу. Тем временем я приехал к вам со следующим вопросом: что наибольшее мы можем ему обещать, ежели он сегодня представит сведения, которые позволят изловить Джека-Монетчика или хотя бы доказать, что тот подбросил в ковчег фальшивые деньги?
— Если потребуется… Даниель, посмотрите мне в глаза, — сказал Роджер. — Вы можете предложить это лишь в качестве последнего, крайнего средства, и то лишь если будете уверены, что оно обеспечит победу.
— Я понял.
— Если ваш малый поможет мне сокрушить Болингброка, я освобожу его из Ньюгейта и дам ему ферму в Каролине.
— Прекрасно, Роджер.
— Не усадьбу, а клочок земли, острую палку и курицу.
— Это больше, чем он заслужил; я и на такое не рассчитывал.
— Теперь вы трое отправляйтесь в Ньюгейт. Я не могу оттягивать вечернюю игру бесконечно. — Роджер наконец позволил себе взглянуть на дворец Болингброка. По меньшей мере три виконта смотрели на них из окон. Это кое о чём Даниелю напомнило.
— Встретимся здесь через час, — сказал он, глядя на часы.
— Через час?!
— Дальше всё должно произойти быстро. Я употреблю этот час нам на пользу. Желаю вкусно покушать, Роджер, и не пить слишком много.
— Мне вполне достаточно пить не больше противника, что легко.
— Я бы советовал вам быть трезвее, чтоб сполна насладиться победой.
— А я бы советовал вам быть пьянее, чтобы действовать чуть менее осмотрительно.
Однако Даниель уже взбирался по складной лесенке в фаэтон, одолженный ему Роджером.
— На Лестер-филдс! — крикнул он кучеру.
Лестер-хауз. Полчаса спустя
— В этой стране, да будет вам известно, есть негласное правило, которое соблюдают и виги, и тори: не привлекать к политике толпу.
— Я не знала, — ответила принцесса Каролина. — Наверное, потому, что правило негласное.
За недели, проведённые в Лондоне, её английский заметно улучшился.
— Без сомнения, когда ваше королевское высочество будет повелевать мирной и счастливой Британией, правило будет соблюдаться неукоснительно, — продолжал Даниель, — как соблюдалось по меньшей четверть столетия.
— За исключением времени парламентских выборов, — вставила герцогиня Аркашон-Йглмская.
— Естественно, — сказал Даниель, — а также церковных поджогов и убийств. Однако я не убежден, что оно будет соблюдаться сегодня. По обе стороны раздела виги-тори я наблюдаю пугающий недостаток осмотрительности. Положение Болингброка сейчас и невероятно высоко, и крайне шатко. Он подобен человеку, который почти влез на стену, цепляясь за неё ногтями, и уже видит место, где сможет встать — но и опасность рухнуть на камни внизу для него велика, как никогда. Он будет хвататься за что угодно, лишь бы не упасть. Что мешает ему нарушить правило касательно толпы?
Они сидели в помещении Лестер-хауз, которое, эпохи назад, на чертежах архитектора, возможно, звалось Гранд-салоном. К тому времени, как штукатурка высохла и въехали Стюарты, оно стало просто салоном. По современным меркам это был скорее чулан. Никакой ажурной лепнины в стиле рококо. Потрескивающие деревянные панели того оттенка коричневого, который темнее чёрного. Окна, выходящие на Лестер-сквер, забили ставнями — их нельзя было отличить от панелей, если не простукать. Тем не менее Элиза, судя по всему, любила эту тёмную каморку, и Даниель вынужден был признать, что тревожными вечерами такие помещения по-своему уютны.
— О толпе часто говорят, но никто её не видел, — заметила принцесса.
Иоганн фон Хакльгебер и Даниель Уотерхауз разом набрали в грудь воздуха и открыли рот, чтобы объяснить её неправоту. Впрочем, оба помедлили, уступая другому право говорить, так что следующим вновь раздался голос Каролины.
— Вы готовы поведать мне ужасы, от которых кровь застынет в моих жилах, — сказала она. — Однако я нахожу само понятие противным философии. Доктор Лейбниц много размышлял о коллективных сущностях, как, например, стадо овец, и пришёл к выводу, что их следует рассматривать в качестве совокупности монад. Все они — индивидуальные души. Толпу измыслили умы, ленящиеся воспринимать их в таком качестве.
— И всё же я видел толпу, — возразил Даниель. — Можно сказать, я ею был.
— Тем не менее вы — один из умнейший людей, созданных Богом, — отвечала Каролина. — Это доказывает, что концепция толпы ошибочна.
— Я познакомился с толпой в тот день, когда за голову Даппы объявили награду, — сказал Иоганн фон Хакльгебер. — Состоящая из индивидуальных душ, она меж тем обладала коллективной волей.
— Пфуй!
— Вы сможете обсудить это с доктором в Ганновере, — вмешалась Элиза. — У нас есть более насущные дела. Иоганн, в тот день, когда арестовали Даппу, толпу распалили объявления о поимке, напечатанные Чарльзом Уайтом. Чем Болингброк может подстрекнуть толпу сейчас?
— Поймите, ваша светлость, в толпе девяносто человек из ста — обычные преступники, которым довольно малейшего повода для бесчинств, — сказал Даниель. — Они как грубый порох в ружейном дуле. Он воспламеняется от тонкого пороха на полке. Другими словами, один провокатор, движимый партийной ненавистью, может заразить остервенением десять или сто подонков. Болингброк поставит застрельщиков на улицах и площадях. Чтобы науськать их — поджечь порох на полке, — достанет любого мелкого скандала или происшествия. Например, можно объявить, что в Лондоне есть ганноверские шпионы.
— Я поняла, — сказала принцесса, — как глупо мне было сюда приезжать.
— Ничуть, потому что, приехав сюда, вы, возможно, спаслись от убийц, подосланных де Жексом, — отвечал Даниель.
— Было бы глупо приезжать, — подхватил Иоганн, — не приготовившись к сегодняшнему вечеру.
Говоря, он посмотрел матери в глаза. Элиза встала.
— Мать и сын мудро всё устроили, — сообразила Каролина, — покуда глупая принцесса тешилась своим озорным приключением.
— Так было и будет, пока есть монархи, — отвечала Элиза. — Вы сможете отплатить нам за труд, свершив то, что не в нашей власти.
— Легко сказать, — проговорила принцесса. — Сейчас, что я могу…
— Вы можете спастись бегством, — сказала Элиза, — согласно давней и почтенной традиции. Елизавета, Карл II, Людовик XIV, Зимняя королева — все когда-то бежали, спасая свою жизнь, и все — успешно.
— У Якова II вышло худо, — задумчиво произнёс Даниель. Потом, чтобы не портить людям настроение, добавил: — Но вы сделаны из другого теста.
— К тому же в отличие от него у принцессы есть друзья и план действий, — сказал Иоганн, — хотя она об этом не знает. Чтобы его запустить, мне достаточно одного слова. Таков ваш совет, доктор Уотерхауз?
На Даниеля возлагали трудный выбор. В молодости сознание ответственности его бы парализовало. Однако решения стали даваться ему куда легче с тех пор, как он привык к мысли, что давно должен был умереть.
— О, вам всенепременно надо бежать, — сказал он. — Но прежде мне хотелось бы перемолвиться словом с её светлостью, если план это дозволяет.
