Андрей Валентинов - Небеса ликуют
Торро!
…Схватились, замерли, дрогнули…
Рывок! Шевалье ныряет в пыль, падает боком, вскакивает, снова бросается вперед. Торро!
…Сцепились, застыли, ручищи пана казака впились в плечи дю Бартаса, или в бока, или в локти… Не вижу — пыль, пыль, пыль!.. Сейчас он его повалит, этот батька Ладыжник, экий здоровяк, небось постов ввек не соблюдает…
Бросок! Кто на земле? Кто?! Ладыжник?! Ура, шевалье!
Нет, встал! Сейчас бросится!
Бросился!
Торро!
Пыль!!!
…Р-р-раз! Теперь уже дю Бартас на земле. Падает, встает, упирается руками, упирается в скалу, в гору, в землю, ту, что на трех китах. Атланту было легче, земля просто давила на плечи, земля не хватала его здоровенными клешнями, не поднимала в воздух, не швыряла наземь, как жабу… Неужели лопатки? Пыль, проклятая пыль!..
…А-а-а-а-а-ай!! Эх!..
Да, это уже не Атлант! Это Антей. Оторвали бедолагу от земли…
— Батька! Батька! О-са-вул! О! Са! Вул! Не-мец! Не-мец! Бар-та-сен-ко!
Шевалье повержен, но огромная лапища Ладыжника рывком поднимает его с земли. Казарлюга что есть силы лупит пикардийца ладонью по спине.
— То-то! А вы, бабы, — это уже всем прочим, — учитесь! Может, лет через двадцать и выучитесь!
* * *На лице у дю Бартаса столько пыли, что я даже не могу понять, расстроен ли он таким исходом. Наверно, расстроен!
— Поздравляю, дорогой друг! Вы дрались как лев!
— Увы! — вздыхает пыль. — Сей жантильом оказался мне не по зубам! Что за боец! Однако же, дорогой де Гуаира, могу сказать, как и король Франциск под Павией: потеряно все, кроме чести!
— Панове зацные!
Мы оборачиваемся. Пыльные усачи теперь стоят слитной толпой. Впереди — могучий Ладыжник.
— То не желают ли панове добродии горилки выпить? После такой баталии — не во грех!
— Пан Бартасенко желает, — улыбаюсь я. — Пан Бартасенко в полном изумлении от превеликого мастерства пана отамана!
Батька Ладыжник степенно кивает.
— Отож! Да пан Бартасенко и сам — боец моцный. А не спросит ли его пан добродии: отчего это столь славный лыцарь до сих пор не в казаках?
От затона несет гнилью и сыростью. Брошенные лодки тычутся острыми носами в белый песок. Высоко в небе — чайки. И здесь тоже чайки — деревянные, вырубленные из цельных стволов. В Гуаире такие лодки называют «чатос». Даже имя в чем-то сходно.
Тихо, очень тихо…
Чайки…
Теперь меня уже не удивляет эта тишина. Так и должно быть в Порт-Ройяле. Корсары не сидят дома, корсары в походе, в степных сторожах, в плавнях Днепра. Здесь — око тайфуна, островок покоя, вокруг которого вздымаются волны…
Где-то там — брат Паоло, Паоло Брахман, мастер мятежей, Джанардана-Бунтарь с дудочкой. Теперь я его найду. Ягуар вышел на след, след свежий, пахнет кровью…
…Он скажет! Он все скажет!
Чайки, чайки…
Странно, уже вечер. А я мало что успел. Даже не открыл Черную Книгу, не заглянул в темную комнату…
Надо ли? Я даже рад, что не знаю арабского. Что там, в Промежуточном Мире? Истина, призраки грядущего? Или отблеск Дита? «Не Божья работа»… Кому помог Нострадамус? Что смог изменить Алессо Порчелли?
Если каждый воин узнает, что ждет его после боя… Не самый ли великий дар Господа — Незнание?
Чайки все ниже, крик бьет в уши, белые крылья касаются темной воды…
Три Звезды… Сьер еретик прав: астрология тут вообще не нужна. Любой умный человек мог предположить, что железная рука гетьмана Конецпольского, мудрость Петра Могилы и державный разум Владислава Вазы удержат Русь от бунта. Но…
…Гетьман умер в 1646-м, через год не стало Могилы, еще через год — Владислава.
Звезды погасли, Марс — Малое Несчастье — вошел в градус Овна…
Братья в Киеве знали, что ждет Русь в високосный 1648-й. Знали — и что? Ждали? Писали в Рим? Или…
Тайна… Почему мне так не хочется знать ее, эту Тайну? И почему все время вспоминается Шабтай Цеви, еврей из Смирны, лжемессия, сорвавший с насиженных мест своих единоверцев со всей Европы? Какое дело брату Манолису Канари до чаяний потомков Авраама? Почему это интересует Рим?
Куда ты попал, глупый Илочечонк? Ты ведь знал, что люди страшнее ягуаров!
…Найдет ли меня синьора Коломбина? Найду ли я ее? Актриса и поп, веселая интермедия, явление второе…
Чайки… Почему они улетают? Ведь я же сижу тихо, словно усатый идол на кургане!
Ах, да, конечно! Я уже не один. Жаль!
* * *Ко мне подкрадывались — с шумом, пыхтением, шарканьем, но я даже не повернул головы. Крадущийся осел… Осел, решивший застать врасплох ягуара.
— Не соблаговолит ли монсеньор… Я чуть не зарычал. Ну за что мне навязали этого длинноухого!
— …выслушать меня, потому как пребываю я в недоумении и сомнении…
Брат Азиний потоптался по песку, нерешительно взглянул.
— Садитесь, — вздохнул я. — Ну, что там у вас?
Попик бухнулся на песок. Я покосился на знакомую лысину.
Лысина исчезла. На ее месте красовалась высокая казацкая шапка с красным верхом. Под шапкой торчал прыщавый нос, а ниже…
Господи! Опять «перевоплотился»! Сорочка, черкеска, шаровары, желтые сапоги, тугой кушак. Хорошо еще, саблю не навесил!
— Не мудро ли будет, монсеньор, остаться мне тут на некоторое время, дабы исследовать местность сию… Я застонал. Тоже мне, Боплан нашелся!
— …многими праведниками изобилующую?
— Какими, к чертям собачьим, праведниками? — возопил я. — Это же Сичь! Здесь запорожцы! Они латинских попов с соломахой жрут!
— Отнюдь! — бойко возразил попик. — Прослышал я, что находится неподалеку обитель Межигорская, своими отцами славная, также и по берегам Борисфена живут отшельники, пещеры себе изрывшие. И чую, исходит от сей местности свет истинной святости!..
— Это православные, — вздохнул я. — Схизматики, понимаете?
— Схизматики? Как же так? — Прыщавый нос огорченно дернулся. — Неужто все сии достойные мужи — схизматики?
— Все! — подтвердил я, и брат Азиний горестно поник головой.
Внезапно мне стало его жаль. Послали дурака святых искать!
— Также рассказал мне некий отрок… Я поперхнулся. Опять?!
— …в здешней таверне в услужении пребывающий… (Послышалось знакомое чмоканье.)
— …о дивной истории, случившейся в городе Каневе. Когда черкасы-разбойники три года назад сей город взяли, попалась им в руки девица, дочь родителей праведных и сама рвением к вере известная…
— Католичка? — безнадежно поинтересовался я.
— Да! Да! Отрок сей это твердо знает! И учинили над ней черкасы насилие гнусное, были же они в числе немалом, а именно сто сорок семь человек. Однако же заступничеством Господа свершено было чудо: не повреждена оказалась девственность, и встала сия девица, и пошла ногами своими в храм, и помолилась Святой Деве. Через положенный же срок родила она младенца, причем девственность ее при том отнюдь не… Под моим взглядом он осекся, замолчал, вновь потупился. А хорошо бы длинноухому вернуться с этакой историей в Рим!
— Увы, монсеньор, увы! Тяжек мой путь и труден! Кстати, сказать я должен, что ждет вас некий юноша, именуемый Филоном, пришедший, по его словам, по делу важному…
— Давно?
Я вскочил, отряхнул песчинки. А я тут сижу ослиный рев слушаю!
— Давно. Потому и спешил я…
Наши взгляды встретились. Брат Азиний умолк, побледнел и начал медленно отползать в сторону ближайших кустов.
Надеюсь, он там встретится со ста сорока семью черкасами!
* * *Пана старшого канцеляриста я нашел в полупустой таверне, именуемой на здешнем наречии весьма странно — Schinok. «Schin» — на всех европейских языках означает «китайский». Бог весть, что имели в виду мои земляки!
Пан Хвилон был не один. Я даже не удивился — недаром они показались мне столь схожими! Еретик да схизматик — хороша парочка!
Перед сьером де да Риверо стояла полная скляница с чем-то белесым и мутным, перед паном старшим канцеляристом — еще одна, но полупустая.
Познакомились!
— О чем беседа, господа мои? — осведомился я по-немецки, присаживаясь на скрипящую зыглю — страшную помесь стула и табурета. — Надеюсь, не очень помешал?
— Отнюдь! — На тонких губах сьера Гарсиласио зазмеилась знакомая усмешка. — Ваше присутствие весьма к месту, господин де Гуаира, ибо мы рассуждаем о принципах наилучшего общественного устройства.
На миг мне стало плохо. Хоть бы о девках поговорили, все легче!
— Господин Риверо преувеличивает, — поспешил уточнить пан Хвилон, явно не понимающий всей остроты ситуации. — Я лишь пытался объяснить господину профессору суть некоторых наших обычаев…
— Налейте! — вздохнул я, отнюдь не чувствуя облегчения. «Господин профессор» вновь одарил меня улыбкой и взялся за скляницу. Мутное пойло плеснуло в деревянный ковшик…
