Крепостной Пушкина (СИ) - Берг Ираклий

Пушкин уступил его доводам и согласился на эксперимент. Во-первых, Степан настоятельно требовал отбросить название «Современник», заменив его на «Вокруг слова». Во-вторых, решительно изменилось содержание. Здесь следует сказать поподробнее.

Открывший журнал читатель первым делом видел стихотворение «Скифы» за авторством Степана Афанасиевича, как и было печатано, без фамилии. Далее следовало «Бородино» того же автора и ряд других, не менее острых произведений.

Затем шла «Пиковая дама» самого Пушкина (Степан ликовал, увидев повесть, опасаясь, что своим вмешательством чрезмерно изменил ход истории и ряд произведений «пропадёт»).

Следующей он поставил фантастику Одоевского, но по-своему. Мужик повёл себя столь напористо и решительно, что Владимир Фёдорович спасовал, согласившись, как и Пушкин, на внесение корректировок. Был изменён год описываемых событий — с 4338 на 2034. Содержание в основном осталось прежним: миром правили империи России и Китая, который воевал с «одичавшими американцами» и «перенимал русские манеры». Говоря по правде, именно этим Степану текст и понравился. Москва и Петербург в воображении Одоевского превращались в один город под хрустальной крышей, что ещё больше восхитило самоназванного корректора, люди жили как в сказке, общаясь друг с другом через магнетические телеграфы, путешествовали в воздушных кораблях и наслаждались изысканной пищей, например, сгущённым азотом и ананасной эссенцией. Наверху, над текстом, так и было указано — фантастика, со знаком вопроса в конце слова. Одоевский желал сохранить инкогнито, отчего автор указывался как Рюрирович.

За фантастикой расположилось несколько пустых страниц, не считая надпись сверху «Как нам обустроить Россию». Зачем сие — не пояснялось. Пушкин протестовал, но вяло.

Следующим шёл «Дубровский», возвращающий читателя от хрустального града МоскваПитера к менее приглядной действительности.

За «Дубровским» был блок кроссвордов, часть которых составил Пушкин по советам управляющего, за кроссвордами — анекдоты. Здесь уже Степану пришлось признать правоту Пушкина и удалить те из них, за которые, по мнению поэта, «нас убьют, но это ладно, а вот журнал закроют — жалко». После анекдотов читателя ожидали три статьи о недавних пожарах, из которых становилось ясно, насколько бодрый русский дух в минуты опасности превосходит вялый европейский, и статья о чудовищной смертности среди девушек высшего общества по причине людской безответственности.

В заключительной части журнал представлял на суд читателя первые главы детектива и романа-триллера о румынском вампире под шапкой «Новые жанры». Выпуск получился пухлым, приятно пахнущим типографской краской.

Заминка вышла с обложкой.

— Нет, Степан, нет, — морщился Пушкин, — это негодно. Пошло и наивно. Ребячество. Идея хороша, но выглядит дурно.

— Да что не так, Александр Сергеевич? — не понимал Степан, который желал видеть на обложке Геракла, отсекающего головы Лернейской гидре.

— Тебе недостаёт вкуса.

— Ну, извините, — заворчал мужик, — мы в лицеях не обучались. Но, может, тогда изобразить Прометея?

— Каким же образом?

— Самым простым. Прикован к скале, орёл клюёт ему печень. Но орёл двуглавый!

— После такого как бы нам в путь до Нерчинска не махнуть.

— Да отчего же?!

— Прометей нёс людям огонь знаний. А орёл двуглавый ему печень готов выдирать, лишь бы не допустить подобного? Прекрасная мысль. Оригинальная.

— Хм. Ваша правда, барин, не подумал.

— И как это изобразить — подобную жестокость? Любой глава семьи возмутится. Вдруг женщины увидят. Они любопытны.

Степан хотел было отпустить комментарий на этот счёт, но не стал. Пушкин был прав.

— Но что же тогда?

— Тебе непременно хочется украсить обложку рисунком, отсылающим к древним мифам?

— Непременно, Александр Сергеевич. Отсечённая голова Горгоны тоже не годится, как понимаю.

— Правильно понимаешь. Тогда... пусть будет подвиг Геракла, пусть. Но другой. Изобразить, как он вытаскивает на свет божий треглавого пса. Цербера.

— Интересно.

— По сути посыл твой, если верно я его понял, останется прежним, но выражен тоньше. Изящнее.

— Вы гений, Александр Сергеевич, — Стёпа изобразил шутовской поклон, — так и сделаем.

Всё-таки Пушкин не уследил. Степан — из лучших побуждений и привычки доделывать, улучшать работу до последнего момента — перестарался. Номер был раскуплен действительно быстро, причём заметная часть выпуска, около двухсот экземпляров, приобретена лицами купеческого и крестьянского сословий. О причинах столь неожиданного интереса к нерелигиозной литературе пока оставалось только догадываться, и Стёпа сделал мысленно зарубку в памяти — разобраться. Но вот у некоторых представителей сословия дворян возникли вопросы, и они не преминули их задать.

— Что это, Стёпушка? — Пушкин был вынужден лично вернуться за ответами.

— Это? А это... гороскопы, барин. Удачная задумка. В последний час вспомнил, еле успел наборщик.

— И почему же я не видел раньше сию удачную задумку?

— Так я и говорю вам, поздно сообразил. В редакционный номер не вошло, а в серию — да.

— Мне казалось, что мы договорились.

Степан понял, что совершил ошибку. Доверительное отношение, утвердившееся после откровенного, пусть и относительно, разговора с Александром, сейчас переживало удар, и виноват в том был только он сам. Широкий характер, привычка прощать людям мелкие слабости, стараться вести дела «по существу», со снисходительностью к мелочам, вольность поступков — всё это не вполне и не всегда подходило для текущей эпохи и конкретного человека, считавшегося его хозяином. Степан это знал, но немного забылся. Пушкин был добр, способен ставить себя на место других, не мелочен, если вопросы не касались его жены, но не был тем, кого в другие времена звали бы «свой парень». В его случае подобное определение если и могло быть применимо, то лишь в значении «свой собственный», а не для кого-то ещё. Самое обидное, что Степан, хорошо читавший людей, сообразил об этом почти сразу и всё равно допустил оплошность. Снисходительность поэта к другим иногда перемежалась резкостью мысли, Пушкин был строг к себе — не до фанатизма стоика, но предпочитал откровенность суждений. Вывод Степан из того сделал самый логичный: Александр относится к тем людям, которые почти всегда простят ошибку, даже укажут на неё сколь можно мягче и не станут припоминать. Одновременно те же люди с трудом переносят небрежность, воспринимая это как пренебрежительное отношение к ним самим — проявляемое как раз в ответ на их снисходительность.

«Вот я дурень, — ругал себя Степан, — дёрнул же меня чёрт поспешить. Хотел как лучше. Думал ведь, что можно будет со второго номера добавить к анекдотам эти гороскопы. Улучшил, нечего сказать. Наше всё оскорбилось. Тем более, что ни кричать, ни ругаться он не станет. Не тот случай. Решит, что сам виноват, переоценив меня... эх. И как долго теперь сие исправлять?»

— Не могу не заметить, — устало продолжал Пушкин, — что идея как таковая недурна. Но исполнение могло быть и лучше. Более вдумчивым, менее грубым. Но сделанного не воротишь. Знаешь пословицу — «Что написано пером, не вырубить топором»?

«Точно обиделся, — окончательно убедился Степан, — да сильно, кажется. Охохо.»

— Знаю, барин.

— Но не следуешь ей. Напрасно.

— Виноват.

— Некоторые вещи... просто чудовищны, мой странно образованный соавтор. Как только в голову могло прийти такое?

— Ну...

— У Козерогов в ближайшем месяце будет особо насыщенная половая жизнь, — прочёл Пушкин. — Это вообще что?

— Шутка, Александр Сергеевич. Признаю — глупая.

— В первую очередь она оскорбительна и очень груба. На месте «Козерогов» я бы не расценил подобные слова как юмор. Или вот «Близнецы», к которым я отношусь, насколько понимаю. «Будьте готовы к внезапным встречам, проявляйте известную осторожность при употреблении вина». Потрясающе. Спасибо за заботу. А как понять «возможно неожиданное прибавление в семействе» у «Раков»? Гм. Неожиданное! Стёпушка, я рад, что слово «гороскоп» тебе известно, но во мне нет уверенности, что ты вполне понял его значение.