Крепостной Пушкина (СИ) - Берг Ираклий

— Я не знал.

— Теперь знаешь. Новый император пытался разобраться, но выходило лишь то, что некие тайные общества из пылких идеалистов хотели, как лучше. Тайные настолько, что о них знали все. Неудивительно! Ведь они состояли из самого общества, если можно так выразиться. Запретить их можно было с тем же успехом, как отменить саму светскую жизнь.

— Но император запретил масонов, — решил не быть совсем дураком Степан.

— Правда? И ты туда же. Надо сообщить о столь прискорбном факте батюшке, всё время забываю. Он ведь в их среде один из главных.

Степан покраснел.

— Но хорошо, что ты напомнил о вольных каменщиках. Верно, государь переволновался и запретил ложам собираться. Его смутил факт, что совершенно неясно было, как отдавались приказы к мятежу, и он подумал на масонские... мммм...

— Виды коммуникаций.

— Лучше и не скажешь. У тебя редкий дар слова, мой дорогой крепостной. Ты употребляешь слова, которые... а, неважно. Кратко — именно так Николай Павлович и решил. Первое время ему казалось, что он прав, ведь внешне всё успокоилось. До польского восстания.

— А с ним что не так? — Степан решил налить вина и себе. — Желание независимости вполне естественно для народов — как и для отдельных людей.

— Некоторые упрямцы с этим порою спорят. Не знаешь таких? Но здесь возник вопрос не о желании Польшей свобод, а об измене на самом верху империи.

— Измене?

— То, что я говорю тебе сейчас, всего лишь сказки. Не придавай им значения буквальности.

— Но…

— Хочу лишь сказать, что восстание затянулось до тех пор, пока главнокомандующий Дибич и великий князь Константин не скончались от холеры. Только и всего. Николай может быть кем угодно, но совершенно точно не дурак, поверь мне. Дважды столкнувшись в своём государстве с некой организацией — или организациями, имеющими доступ буквально везде (поляки и их сторонники показали это куда ярче декабристов), помня о странной смерти брата, предыдущего императора, и о менее странной смерти отца, он принял меры.

— А какие здесь могут быть меры? Что не можешь запретить — возглавь. Тем более весь смысл этих ваших якобы тайных обществ - в обсуждении настроений. Возможность поговорить без чинов с теми, с кем официально откровенно поговорить нельзя. Неужели государю не интересно?

— У тебя острый ум, дорогой управляющий из глухой деревни. Но запрещение масонства ставило крест на подобной мысли, пусть она и верна. Оставалось другое.

Пушкин задумался и на время погрузился в свои мысли. Степан не мешал. Ему действительно было жаль этого человека, но упускать подобного случая откровенности он не мог и потому ждал.

— Пётр Романович пишет, что в Париже сгорела опера, — вдруг сказал Пушкин.

— Опера?

— Да, не сходить тебе в неё. Пока не отстроят, во всяком случае. Долли расстроится.

— Будет вам, Александр Сергеевич, — поморщился Стёпа, — не поминайте её, пожалуйста. Верите — две недели на стакан глядеть не мог.

— Это куда лучше, чем если бы ты не мог глядеть на женщин, — серьёзно заметил Пушкин, — но каково везение Петра Романовича. Стать свидетелем трёх грандиозных пожаров за месяц. Право, даже страшно. Может, отправить его в Стамбул?

— Сильно сгорело?

— О, да. Пожар был, по его словам, на уровне. Давали «Дон Жуана». В конце всё и произошло. Когда появилась статуя Командора и призвала негодяя к раскаянию, тот дерзостно отказался. Тогда огонь охватил зал и фурии уволокли его в ад. Обычное представление — но в этот раз огонь действительно охватил зал. По выражениям Петра Романовича, сгорело всё «к чёртовой матери, не хуже, чем в Лондоне». Вот так.

— Бывают в жизни совпадения.

— Знаешь пословицу — «Держи друзей близко, а врагов ещё ближе»?

— К чему вы это, Александр Сергеевич?

— Возвращаясь к нашему разговору. Государь понял, что, если он планирует сохранить трон за династией, ему следует как-то обезопасить себя от разного рода неожиданностей.

— Разумно.

— Противно. У императора рыцарский характер. Ничего он не желал бы так сильно, как открытого боя с врагами. Увы, это невозможно.

— Но какие именно враги могут быть у царя? Чего они хотят? Разве не каждый своего — и тем мешают друг другу?

— Эх, Степан. Раз уж ты сообразил о роде моей деятельности, мог бы предположить о некотором разочаровании в природе человека с моей стороны.

— Если вы сами говорите, то, может, проясните немного? Догадки — не есть уверенность.

— А что именно ты подумал?

— Что вы разгадываете зашифрованные письма.

— Ну да. Так и есть. Жить на что-то надо. Так уж сложились обстоятельства.

— Вам не нравится?

— Нет. Разгадывать интересно. И я добился серьёзных успехов. Но читать уже разгаданное — мерзко.

«Я был прав, — подумал Степан. — Мой дорогой поэт — дешифровщик. Удивительно. Но, если подумать и вспомнить, что это век гуманитарного образования, ничего странного. Одни мастера слова маскируют, другие снимают покров тайны. Но наше всё скромничает. Судя по всему, он просто заноза у оппонентов. И очень большая.»

— Вас беспокоит моральная сторона вопроса?

— Нет. Мне противно видеть людей, которым нельзя сказать в лицо, что знаешь о них такое, после чего руки не подать. Ведь это не мои тайны.

— Вы упоминали о «Гидре». Что это? Новая организация?

— А какие, по-твоему, вообще цели у подобных обществ?

— Власть? Деньги? Занять время? Чувствовать себя значимыми?

— По существу ты прав. Но «Гидра» — нечто особенное. Неясно кто в нем состоит, что само по себе абсурд. Загадка. Как и его глава. Угадаешь прозвище, за которым он маскируется? Ты ведь любитель древней Греции, как я понял.

— Понятия не имею, барин. Зевс? Юпитер?

— Подумай хорошенько. Не перебирай. Как бы ты назвал себя, находясь во главе общества, что проповедует отказ от всего святого? Исповедует культ силы? Считает только себя и своих последователей достойными жизни? Объявляет всё устройство общества ложным? Отвергает право монархов и монахов быть представителями Господа, отвергает самого Господа? Ставит целью уничтожение государств и религий? Дошло до всего этого под идеей борьбы за правду? Это ни разу не масоны, говорю абсолютно точно.

— И такое вот общество существует? Но это абсурдно.

— Почему?

— Власть имеющие не станут рисковать настолько, чтобы подвергать себя опасности. Одно дело — посадить угодного царя, а неугодного свергнуть. Такое понятно. Ослабить монархию, ввести ограничения в виде конституции — тоже понятно. Но то, что вы говорите... такое общество разрушителей не способно существовать. Даже обычная революция пожирает своих детей. Представить подобное общество... в нём или фанатики, или обманщики. Последние победят, когда первые устанут от себя и уничтожат друг друга. Достаточно им не мешать.

— Увы, но факты говорят об обратном. Такое общество существует. И во главе его некто, именующий себя...

— Прометей?

Пушкин прикрыл усталые глаза. Ночь обещала быть долгой.

— И раз вы столь серьёзно относитесь к этой "гидре", то она должна была проявить себя не только на словах? А я ничего подобного не слышал. Погодите! То зверское убийство Калашниковых и странное письмо с отборным бредом — это они?

— Возможно.

— Тогда вы в ещё большей опасности, чем я думал. Мне представлялось, что угрозу вам несёт знание некоторых деталей чьей-либо деятельности, характер которой предпочитают скрывать. Одного пронырливого голландца, например. Не более того. Теперь чувствую себя как в паутине. Помогите разобраться.

— Каким образом, если я сам не понимаю?

- Расскажите что можете, или, что посчитаете возможным. Сделайте милость.

Глава 25

В которой Степан получает урок.

Выход журнала получился сверхуспешен. Подобного даже Степан не ожидал. Память подсказывала, что в его реальности (впрочем, считать ли реальностью то, что ни он, ни кто-либо из знакомых не видел, а знал из источников, подчас противоречивших друг другу?) «Современник» был немного кому интересен и провалился, собрав около 600 подписчиков, что не смогло окупить производство. Сейчас же первая тысяча экземпляров ушла за несколько дней и срочно допечатывались ещё две.