Вадим Сухачевский - Доктор Ф. и другие
— ...Еще бы — чтоб уж заодно — и счета дома Романовых... Им сейчас это, под воздействием «W-11», это — раз плюнуть, а зато всей России — какая польза!
— Умный, понима-ашь! — проворчал Седовласый. — Все вы умные у меня — только до людского облика пока не сподобились... Счета им швейцарские, понима-ашь... А то, что судьба решается... Всей Рассеи, понима-ашь!.. Тут какими счетами измеришь?.. Ну-ка, брысь!
Мопсик послушно спрятался под диван, и только его умные глазки просвечивали из-под кромки.
— ...Всей Рассеи!.. — повторил Седовласый и отхлебнул «нашенского».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Кружение, кружение... И уже звезды вовлеклись в хоровод, выстраиваясь совсем рядом то в круги, то в какие-то сложные многоугольники. И совсем крохотной была Земля — далекий голубой шарик, плевела бирюзы во всей этой звездной чехарде.
О, не было времени там. И римские манипулы шли покорять неведомые им страны. И дикие орды с гиканьем неслись с Востока на Запад, обращая все живое во прах. И расцветали города, и рушились города...
Лиза сжала мое запястье.
— Бедная девушка!.. — безмолвно сказала она.
...рвали на куски одежды девушки, и сами, побросав автоматы, срывали с себя камуфляжную форму, оголяя свою смрадную плоть...
— Бедная... — также беззвучно подтвердил я. В этой звездной пляске мы все равно были бессильны что-либо сделать и кому-либо помочь...
...даже когда огненные грибы стали расползаться по небу, грибы, ярче этих пляшущих звезд...
...и когда появилась звезда, выделявшаяся из всех... Она, эта звезда, стремительно двигалась в сторону бирюзового шарика, вот-вот готовая пожрать его на своем пути... Через сколько лет? Или через сколько миллионов лет? Иди знай, если времени тут не существует...
— Вы, вижу, насчет этого в неведении? — спросил знакомый голос.
Белая хламида была вначале совсем плоской, не обнаруживая под собой ничего материального; потом вдруг обрела некоторый объем, и я увидел облеченного в нее нашего Доктора Ф. из 17-й комнаты. Его кружило больше, чем нас, и уносило куда-то, уносило...
— Это он! — воскликнула Лиза.
— Это он! — воскликнул я.
Видение было и рядом, и в миллиарде парсеков от нас, там, на Земле...
...Там оно продавало цветные бумажные шарики на бульваре, и выкрикивало что-то, зазывая покупателей...
Одна женщина, одетая по моде двадцатых годов, услышав от него, что она стоит, как Жанна д’Арк, отхлестала его зонтиком. [Эпизод из романа В. Сухачевского «Сын» из серии «Тайна»]
Она, вероятно, не ведала, что в нашем мире существуют более обидные определения...
...Ах, вовсе не зонтик это, а резиновая дубинка! Трое в синей форме распластали его на полу темной камеры, а один, здоровенный, лупцует его этой дубинкой по спине. Еще один, в очках, одетый в штатское, стоит чуть поодаль, брезгливо морщится и спрашивает: «Ну, будешь наконец говорить, сучий потрох, что тебе известно про счета Романовых?..» А он (совсем еще молодой, но я почему-то знаю, что это он), лишь с трудом выдавливает из окровавленного рта: «...Голубка... Голубка назывался тот римский корабль...»
...А вот и она, «Голубка» — рвет веслами водную гладь, устремляясь в далекую Галлию... Мария! Боже, я знаю, Марией зовут эту женщину, стоящую на палубе!.. И какая тоска в ее взоре, Господи, какая тоска!.. И как захватывает эта ее тоска меня, проникая в самое сердце!..
Смотрю вслед «Голубке», но от этого занятия отрывает сливочная лужица, растекшаяся по полу.
— ...Ну?.. — спрашивает она у Афанасия пряничными губами. — Что там у них?
— Тоскуют... — мрачно отвечает он.
— И все?! — удивляется лужица. — Ты мне давай в самую глубь зри! Тут такое решается!..
— Куда можу, туда и бачу, — отзывается Афанасий. — Корабель там еще... «Горлица», кажись, называется... Мне б, товарищ-хороший, коньяку сто грамм для просветления, а то у мене с ентого «Кардена»...
— Гляди у меня, а то так просветлишься!..
— Та бачу, бачу... — Афанасий забулькал коньяком. — Такое тут бачу!.. С препаратом не перегнулы, товарищ-хороший? Як бы оба нэ змэрли...
— А тебе что за печаль? — спросил «деревянный» из своего угла.
— Живой, мэртвый — якая, правда, печаль... — скорбно сказал Афанасий.
Не про нас ли это? Кто тут более мертв? Мы, свободные, невесомые в своем нескончаемом полете или эта нежить, копошащаяся внизу?
...печатая шаг, по площади маршировала толпа с факелами. С огромного экрана на них смотрело чье-то незнакомое лицо. Глядя на него, толпа то и дело заходилась бесноватым воплем.
Вдруг лицо на экране преобразилось, и я сразу узнал Его. Это был ПЯТЫЙ, Благо было его имя. А четверо других стояли чуть поодаль, невидимые этой толпой, и ждали, терпеливо ждали своего часа.
...Кто-то пробежал. Десятеро — с улюлюканьем — за ним. Послышались удары и стон. И смотрел на это, и улыбался едва заметной улыбкой ПЯТЫЙ.
— ...Ну?.. — не унималась сливочная лужица.
— Лучше б вочи мои нэ бачили... — печально отозвался Афанасий.
И в соседнем кабинете мопсик тоже с печалью умными своими глазками смотрел из-под дивана, перекатывая лапкой опорожненную бутылку «нашенского».
...Треснула и с грохотом развалилась стена. Не здесь, а где-то совсем вдали, и тут же утонула в туче поднявшегося праха...
Сам взял трубку и спросил:
— Ну, что там?.. — И, выслушав ответ, сказал мопсику: — Да, нехорошо, понима-ашь...
— Еще ж четыре месяца... — тявкнул тот. — Может, еще ничего?.. Может, им Железного Феликса возвернуть?.. И про счета не забыть...
— Советничек, понима-ашь! — прозвучало в ответ. — За четыре месяца — из дерьма конфетку?.. Пошел бы ты с Феликсом со своим!.. Демократия, понима-ашь!..
Мопсик обиженно уполз и стал не виден, а «нашенский» из новой бутылки полился в фужер.
В другой комнате Паламед-Заде сидел за письменным столом, перед ним, чуть склонившись, стояли хорошо одетые молодые люди с открытыми блокнотами наготове. Советник отрывисто давал указания:
— Сингапурские счета срочно перевести в Амстердам... Виллу под Куала-Лумпуром переписать на имя сына... Офшорный счет в Ингушетии закрыть...
Молодые послушно кивали и делали пометки у себя в блокнотах.
...А звезды вокруг нас грудились все теснее и уже выталкивали нас из своего бешеного хоровода — туда, на этот бирюзовый шарик, вдруг сделавшийся огромным и с непреодолимой силой притягивающий нас к себе...
3
Созерцай наступления и отступления собственной жизни.
Из китайской «Книги Перемен»
Мы очнулись в том же самом кабинете, сидя в креслах. В окна бил свет. Стенные часы показывали полдень. Голова все еще кружилась, как заведенная, не отойдя от недавнего звездного хоровода.
Лиза тоже открыла глаза.
— Что это было? — спросила она. — Мы живы?
— По-моему, да... — сказал я — не вполне, впрочем, уверенно, ибо пошевелиться пока еще не мог.
Кроме нас, в кабинете никого не было. Не было и сливочной лужицы, и даже пятна от нее на ковре. Только стойкий запах Афанасия, смешанное амбре из крутого пота, коньяка и дорогого одеколона напоминало о его когдатошном тут присутствии.
Наконец мне с трудом удалось встать, и я помог подняться Лизе. Откуда-то раскатисто звучал знакомый голос. Придерживая Лизу за локоть, — нас обоих изрядно пошатывало, — я вывел ее в соседнюю залу.
Здесь стоял гигантский телевизор, с его-то экрана этот голос и звучал. Телевизор обступило множество людей, среди них были и те, кого мы уже видели. У самого экрана столбом задеревенел «Держиморда», рядом с ним, кое-как вновь обретя человеческие очертания, поколыхивался кремом тортообразный «Обходительный». Здесь же я обнаружил Гюнтера и Готлиба. Потеючи, переминался с ноги на ногу Афанасий и иногда, чтобы лучше видеть происходящее на экране, на миг чуть-чуть повисал в воздухе. Остальных, собравшихся тут, числом до двух дюжин я не знал.
И только тот, имя кому Благо, лукаво несколько улыбался, глядя на нас.
— ...РоссиянЕ! — доносилось из телевизора. — СоотечественикИ!..
Нам удалось протиснуться сквозь толпу. И Гюнтер, и Готлиб, и «деревянный», и «тортоподобный», и даже давний знакомец Афанасий — все они, увидев нас, тем не менее, смотрели на нас как на нечто несуществующее.
— ...поэтому, россиянЕ, — произнес с экрана Президент, ибо это был именно он, — я ухожу...
Мы с Лизой выбрались из толпы и покинули эту залу.
— ...Я ухожу! — неслось нам в спину. — Я ухожу!.. Простите меня за все!..
...Какие-то опустошенные, не замечая зимнего холода, мы вышли из роскошного особняка. Никому из охраны даже не пришло в голову нас остановить. Так мы, — Лиза в туфельках и в платье с короткими рукавами, а я в смокинге и в лаковых штиблетах, — шли по заснеженной аллее, и в спину нам все еще звучало снова и снова повторяемое: «РоссиянЕ! СоотечественникИ! Простите меня!..»
