Дмитрий Дашко - Штрафники 2017. Мы будем на этой войне
Смешной тоже оказался за этой стопкой плит. Уголовники притаились, держа наготове автоматы.
— Циркач ранен в голень левой ноги, — сказал Митяй. — А я Клыка завалил.
— Где Циркач-то? — поинтересовался его кореш.
— Там остался. Мне что, тащить его надо было? Лютый увидел меня, заорал — убью, мол. А ты ж его знаешь, если сказал — сделает. Так что не до Циркача мне.
— Ну, правильно, — согласился Смешной. — И я бы так поступил. Никаких предъяв.
— Еще б ты мне предъявлял! — процедил Митяй. — Если б не ты, сидели бы мы сейчас в шахте и ждали, когда все успокоится.
— Долг, — коротко вымолвил жулик, покосившись на собеседника.
«Да пошел ты! — зло подумал Митяй. — Строишь тут из себя вора. А сам — сука сукой!», а вслух сказал:
— Долг — это в обяз. За мной долгов не бывает. Ладно, надо думать, как выбираться отсюда.
— Думай не думай, а по ходу влипли мы, — сказал Смешной.
— Не каркай, — процедил Митяй.
— Не говори со мной так, — угрожающе ответил его подельник.
— А то что? — с вызовом спросил Митяй.
Смешной промолчал, но Митяй не расценил это как слабость. Он был настороже и спиной к подельнику не поворачивался.
— Надо сидеть тихо, — сказал он. — Авось пронесет.
— Договорились, — отозвался Смешной.
«Не договаривался я с тобой, сучара. Не договаривался», — подумал Митяй холодно.
Селиверстов, воя сквозь зубы от боли и злости на покинувшего его кореша, пополз между кучами и укрылся под куском рубероида, даже в такой критической ситуации понимая всю глупость своего поступка. Разве ж это укрытие?! Однако в его положении выбирать не из чего: что нашел, то нашел.
Полежал так какое-то время, прислушиваясь к трескотне боя. Убедился, что никто его не обнаружил и не пытается убить или пленить. Достал индивидуальный пакет, обмыл из фляжки кровоточащую ногу, подвывая от боли, ощупал область ранения, с удовлетворением убедился, что кости целы, а артерии не перебиты, принялся туго накладывать бинт, продолжая морщиться и стонать сквозь зубы. Постепенно ему удалось остановить кровотечение. Теперь предстояло позаботиться о более надежном убежище.
Грохот ближнего боя сместился куда-то к кинотеатру. Артобстрел уже давно закончился, лишь трещали беспорядочные очереди у «Луча», и их эхо суматошно металось в том районе, подтверждая, что заваруха там закрутилась нешуточная.
«Митяй, сука, бросил меня, — со злостью думал Селиверстов. — Если увижу, предъявлю по полной. Не отмажется. В чушкари переведу. А с другой стороны, как бы я сам поступил? Ладно, хватит самокопания. Я не с другой стороны, а с этой, и с этим надо что-то делать. Лежать тут под рубероидом — глупо. Кому скажи — засмеют. В жизнь не отмыться от такого позорища. Да и опозеры найдут рано или поздно. А может, сдаться? Не, не станут меня в плен брать. Во-первых, ранен, а во-вторых, на кой я им сдался? Грохнут, и все дела. Что же делать? Как же выбраться из города в моем положении? Как бы гангрена не началась, хрен его знает, что там за ранение. В общем, надо выходить к своим. О, черт! Да ведь все верно! Я же ранен. Мне амнистия полагается. Н-да… Совсем мозги отшибло. Госпиталь, амнистия, перевод в обычную часть, где нет заградотрядовцев, откуда можно уйти в два счета. Правда, если поймают — расстреляют как дезертира. Но это смотря, при каких обстоятельствах и как уходить. Если по-умному, то спишут как без вести пропавшего. А может, вообще комиссуют по ранению. Это был бы идеальный вариант. Лишь бы ногу не отчекрыжили…»
Настроение у Селиверстова несколько улучшилось. Даже боль отступила. Лишь одно беспокоило его по-настоящему: каков характер ранения, не будет ли последствий, как бы без ноги не остаться. В который уже раз осмотрел ногу, потрогал ее. Отекает. Должно так быть или нет, Циркач не знал. А вдруг это уже гангрена? Хотя так быстро — вряд ли. Настроение опять испортилось. Надо как можно быстрее выходить к своим.
Выбравшись из-под этого дурацкого куска рубероида, Селиверстов пополз, часто останавливаясь, прислушиваясь к нестихающей, удаляющейся перестрелке. С одной стороны, его это радовало, а с другой, он опасался, что опозеры, перешедшие, судя по всему, в контратаку, могут продвинуться далеко вперед. Насколько в таком случае увеличится расстояние и усложнится выход к своим? Лучше об этом не думать. А просто пробираться как можно незаметнее.
Циркач продолжал ползти. На его пути иногда попадались убитые штрафники. Он узнавал их. Еще утром все они были живы и рассчитывали жить долго, несмотря на войну. Ведь каждый надеется уцелеть и вернуться живым.
Вернется ли он сам?
Не думать об этом.
Ползти. Ползти.
Селиверстов, собрав всю волю в кулак, продолжал свой медленный путь, отрешившись от всего. Главное, выйти к своим, а там — госпиталь, амнистия. Только бы ногу не отрезали. А уж потом он снова подумает о том, как уйти на рывок. Воевать на никому не нужной войне, да еще подыхать на ней, Циркач не собирался.
Смерть не знает жалости. Она приходит к каждому в назначенный срок, минута в минуту. Смерть Селиверстова оказалась быстрой и не страшной, потому как не ожидал он ее именно в этот момент.
Заметивший его солдат оппозиции вскинул автомат и дал короткую очередь. Пули вспороли спортивную куртку на спине уголовника. Тот дернулся всем телом и затих. Какое-то время правая нога жулика еще подрагивала в конвульсиях, но и это продолжалось недолго. Сам Циркач видел себя на «малине» с корешами. Он только что «откинулся» в очередной раз. Воля пьянила и дурманила не хуже водки и горячего тела молодой марухи, сидящей на его коленях. А кореша толковали о новом интересном дельце, с которого можно поднять неплохие бабки. Гульнуть хватит не только хорошо, а с шиком, как и положено правильному босяку.
Павел Гусев, памятуя о неожиданной встрече с бывшим сослуживцем, предельно осторожно пробирался среди завалов, тщетно высматривая брошенное оружие.
Как назло, ничего не попадалось.
Сплошные стреляные гильзы — и только.
Впрочем, это всегда так. Когда не надо, оружие под ногами валяется; старшины рот не успевают собирать его заодно с амуницией и прочим имуществом, без которого обычная служба личного состава роты и в мирное время, не говоря уже о войне, невозможна.
Однако разочарование было недолгим. Путь Павла пролегал там, где совсем недавно шел бой, сместившийся к Коммунальному мосту.
Разжившись автоматом и проверив его состояние, Гусев вздохнул спокойнее, разглядывая убитого опозера в звании старшего сержанта. Труп лежал ничком. Неловко подвернутые руки, неестественная поза. Это зрелище уже давно не вызывало у Павла каких-либо эмоций. Только равнодушие, если убитый не был из его взвода. Да и своих Лютый не особо жалел. Война отучила его от ненужной сентиментальности. Все предельно ясно: не хочешь быть на месте убитого — воюй лучше. Авось, даст бог, уцелеешь.
Лютый прошел совсем немного вперед и вдруг увидел две женские ноги в берцах, торчащие из свежеосыпавшейся, еще не успевшей осесть и слежаться кучи битого кирпича. Это его зацепило сильно, ибо смерть мужиков на войне хоть и неприглядна, но вроде как закономерна, а вот смерть женщин и особенно детей — всегда болезненная картина.
Павел хотел уже пройти мимо, как вдруг что-то заставило его замереть на месте, укололо душу болезненным предчувствием страшного, непоправимого.
Он смотрел на берцы — пыльные, со стертыми каблуками, но не это, а именно шнуровка привлекла его внимание. Такая была на берцах Олеси — белые, «не родные», шнурки. И все бы ничего, но вот шнуровка на левом высоком берце, залитая чьей-то кровью, побуревшая и потемневшая от пыли…
Нет!
Нет!!
Нет!!!
Гусев замер изваянием, закусил кулак, чтобы не закричать от отчаяния, еще теша себя слабой надеждой, что, может быть, это не Олеся. Мало ли у кого могут быть белые шнурки. Мало ли у кого шнурок именно на левом берце может быть испачкан кровью…
Он боязливо приблизился, не в силах оторвать глаз от шнурка. Забыв обо всем, положил автомат, начал разбирать завал, отбрасывая целые и битые кирпичи в сторону. А завал все осыпался и осыпался, сводя почти на нет все усилия Павла. Но он монотонно работал, сдирая кожу на ладонях, ломая грязные ногти, не обращая внимания на кровоточащие ссадины, выворачивая порой из кучи целые куски скрепленных раствором кирпичей. А куча все осыпалась и осыпалась…
После того как горизонтально лежащее тело удалось отрыть от ног до пояса, сомнений уже не осталось. Лица еще не видно, а сомнений уже нет.
Лютый, роняя слезы, воя сквозь стиснутые зубы, продолжал разгребать кучу. Когда же извлек тело полностью, то долго смотрел на искаженное гримасой смерти чужое лицо девушки, совсем не похожее на то, которое совсем недавно покрывал поцелуями.
