Валерий Большаков - Агент
Матросы заорали в поддержку ревреза, оставляя в меньшинстве двух флотских кондукторов.[154] Авинов смолчал, с интересом наблюдая за развитием событий.
— Всё понимаю, братва, — громко сказал Стройка. Он стоял посреди вагона, широко расставив ноги, словно на палубе в штормовую погоду, а большие пальцы засунув за ремень. — Одно мене на ум нейдёт: чего в нашем революционном экипаже забыл этот старый пердун?
Любопытничая, все уставились на Кузьмича. Чалдон, нисколько не смущаясь вниманием малопочтенной публики, продолжал жевать чёрный хлеб, умащая его салом, которое нарезал Алексей. Проглотив и стряхнув с бороды крошки, Исаев поднял глаза на Строюка.
— Слышь, внучек, — медленно проговорил он, усмехаясь, — у тебя со зрением как, всё путём?
— Соколиный глаз! — осклабился ревмат.
Елизар Кузьмич кивнул подбородком на дальнюю стенку вагона, где прямо над печкой был криво наклеен плакат, изображавший буржуя — толстопузого, зубастого и отвратного. Здоровенный красноармеец, выписанный алою краской, с шеей толще головы в «богатырке», поражал толстяка штыком в брюхо, отчего тот скалился на манер акулы и пучил глаза.
— Видишь того, в цилиндре? — сказал Исаев.
— И чё?
— А теперича гляди, что бывает с хамлом. Правый глаз!
Одной рукой подхватив увесистую винтовку, он нажал на курок. Прогрохотал выстрел, и буржуй окривел.
— Намёк понял? — хладнокровно спросил Кузьмич, укладывая «винтарь» на место.
Экипаж уважительно загалдел:
— Здорово шмаляет, старый чёрт!
— Бац — и готово!
Строюк, чувствуя, что выходит из центра внимания, обратил свой критический взор на Алекса.
— А юнга, значит, — протянул он, — из молодых пердунов?
«Лампочка» невозмутимо обтёр нож о кусок хлеба и сказал:
— Левый глаз.
И швырнул нож, почти не замахиваясь. С тупым ударом клинок засел в левом буркале, лишив зрения акулу капитализма. Экипаж притих.
Фон Лампе молча встал, обходя Строюка, приблизился к плакату, расшатал и вытянул нож — тот засел крепко.
Дождавшись, пока Алекс сядет, Кирилл поднялся с места.
— Стройся, Стройка, — усмехнулся он, небрежно сбрасывая на пол ревматовскую кладь. — Во-первых, это моё место, так что вещи в зубы — и ищи себе другой угол…
— Чё за дела?! — взревел ревмат. — А ну, поднял мой сидор!
— Стройка, — мягко сказал Авинов, — щёлкни пальцами.
Стройка, мало понимая, щёлкнул. В то же мгновение напротив его оцепеневшего зрачка зачернело дуло маузера.
— …Во-вторых, — невозмутимо продолжил Кирилл, — никаких остановок и никаких пьянок не будет. Пока что я тут командир. Понятно? Я спросил, — повысил он голос, — тебе понятно?
— П-понятно, — пробормотал Строюк, глядевший в ствол пистолета как зачарованный.
— А если ты или кто другой нарушит мой приказ, того расстреляю на месте, без суда и следствия, — за нарушение революционной дисциплины.
В этот момент поезд тронулся, и ревмат, не удержав равновесия, ляпнулся на пол. Кое-кто заулыбался, но жизнерадостного, животного гоготанья не последовало — экипаж пребывал в растерянности. А помначотдела сунул маузер в кобуру, да и завалился на лежак — до Котласа путь долог…
В Северном трёхречье, там, где сливаются Малая Северная Двина, Вычегда и «большая» Северная Двина, люди селились издавна. Возле устья Вычегды стояло зырянское селение Пырас, где жил-поживал Дзюбас, дед Стефана Пермского. При Алексее Тишайшем то местечко стали прозывать Котласом. Жизнь тут текла вялая да неторопливая, как течение Вычегды. Стоило только протянуть железную дорогу от Перми, как всё изменилось на диво — поезда пригоняли в Котлас дешёвый сибирский хлеб, тут его перегружали на пароходы и отправляли в Архангельск и дальше — за кордон.
И церковь поставили добротную, из камня, хотя и виду ординарного, два банка заработали, телеграф застучал, начальные училища открылись. А осенью восемнадцатого очутились котлашане в тисках двух фронтов, сближавшихся неумолимо, грозивших смять Котласский боевой район и раскатать избы по брёвнышку…
…Одноэтажный кирпичный вокзал отстоял от пристани за версту, но «Красный моряк» вёз не обычных пассажиров, так что у перрона он не остановился, выехал к самой реке. Берег тут был очень высок, по нему выстраивался целый ряд складов, от которых к воде спускались деревянные скаты. Котлас отсюда, с берега, представлялся тем, чем был, — большой деревней, хотя деятели из Временного правительства и даровали ему статус города.
На противоположном берегу раскинулось село Вандокурское, ничем не примечательный разброс изб и амбаров, только что на причалах корячилась высокая триумфальная арка, воздвигнутая в честь посещения села великим князем Сергеем Александровичем — то-то было событие!
А между селом и «городом» текла широкая стальная река, гладь которой скрывалась под днищами девяноста пароходов и теплоходов, буксиров и барж. Они качались пришвартованные у причалов, стояли на якорях, медленно проплывали туда и сюда, коптя дымом из высоких труб.
— Приехали, — сказал Авинов.
Спрыгнув с подножки на гулкий помост, он увидал стремительно шагавшего навстречу Виноградова — в кожанке, в кепке, с наганом на боку, в галифе, заправленных в сапоги с «гармоникой» — голенища были вроде как присборены.
— Павлин Фёдорович? — уточнил Кирилл.
— Он самый! — энергично кивнул Виноградов. — А вы, товарищи, из Москвы?
— Комиссар Юрковский, — протянул ему руку Авинов. — Направлен к вам товарищем Лениным. Необходимо в кратчайшие сроки создать Красную Северо-Двинскую военную флотилию.[155]
— Конечно! — с жаром одобрил ленинскую идею бывший зампредгубисполкома. — Мы уже объявили Котлас на осадном положении, по берегу Двины установили несколько линий минных заграждений, нынче бронируем пароходы.
— Эт-правильно, — вымолвил Кирилл, воодушевляя массы.
Павлин Фёдорович продолжил с энтузиазмом:
— А ещё мы объявили неделю обороны края! Приняли в ряды комсомола полсотни… да больше полста новых членов. Вручаем им сразу и билет, и винтовку! Хотите посмотреть? Это наверху, в доме «Общества народной трезвости». Комсомольцы и паёк получают — горячий чай с брусникой и по куску хлеба…
— Лучше займёмся вашими пароходами.
— Мы пока три судна подготовили — «Мурман», «Могучий» и «Любимец». Обшили их котельным железом, перебрали движки…
— С них и начнём.
— А ещё у нас буксир имеется! — помявшись, Виноградов заметил виновато: — Вы не смотрите, что их тут много плавает. Лоханки, право слово! Рухлядь.
— Попробуем сделать из дерьма конфетку, — улыбнулся Авинов и прокричал громким командирским голосом: — Ро-ота, стройсь!
Матросы лениво изобразили подобие рядов и шеренг.
— Комендоры, гальванеры,[156] наводчики… Выйти из строя!
Человек десять сделали шаг вперёд. Среди них переглядывались два кондуктора, что ехали в одном вагоне с Кириллом, — братья Эктовы, Димитрий и Даниил. Именно так они представились Авинову. А если пробовал кто звать их хотя бы Дмитрием и Данилом, тем более Митрием и Данилой, братья не отзывались. Из принципа.
— Где служили? — поинтересовался Авинов.
— Крейсер «Богатырь», — ответил Даниил.
— Линкор «Петропавловск», — проокал конопатый Зюзя.
— А мы вше с миноношок, — бойко прошамкал молодой парень с выбитыми передними зубами, прозванный Беззубым Талалой.
— Это кто ж тебя так? — спросил Кирилл.
— Не помню, — пожал плечами Талала, — пьян был. Ктой-то каштетом жахреначил…
— Товарищи революционные матросы! — повысил голос Авинов. — Ставлю вам боевую задачу: установить орудия на три парохода! Димитрий с Даниилом командуют, а мы все на подхвате. Чем скорее кончим, тем скорее пойдём в бой за власть Советов! Вопросы есть? Вопросов нет. Начали!
Для того чтобы колёсные пароходы превратить в канонерские лодки, выбрали подходящий затон, где и отшвартовали «Мурмана», «Могучего» да «Любимца».
Оглушительно трещали молотки клепальщиков, тюкали топоры плотников, перестилавших хлипкие палубы настилом из брусьев, подбивали подпорки-пиллерсы, сверху клали листовую сталь. А уже потом, с помощью такой-то матери, крепили пушки — тяжёлые стодвадцатипятимиллиметровки и зенитные «виккерсы» калибром сорок миллиметров.
Пушки ставили перед пароходной будкой и позади неё, из-за чего суда приобретали несерьёзный, доморощенный вид.
На палубах и в трюмах трёх боевых единиц Северодвинской флотилии трудолюбиво копошились матросы-артиллеристы и питерские рабочие, впрягались и военспецы — им было стыдно служить большевикам, но иначе пайка не давали. А вот больше сотни ревматов избегали возни и грязи — они шлялись по пристани, метя широченными клёшами, и, как их бескозырки «блинчиками» удерживались на бритых затылках, было непонятно.
