Терри Пратчетт - Финт
Последняя фраза заставила Финта резко выпрямиться. Но это был призыв к оружию и начало отсчета: часы затикали, теперь Финт был человек занятой, не то что прежде; теперь все решало время, так что одевался он в спешке.
Действовать приходилось с оглядкой; Финт доверял многим, но, сами понимаете, есть разные степени доверия: кому-то он доверил бы шестипенсовик, а кому-то и жизнь. Последних было немного, и злоупотреблять их благожелательностью, пожалуй, не стоило, потому что:
а) благожелательность, если часто ею злоупотреблять, со временем изотрется; и б) никому не следует знать лишнего о Финтовых делах.
И вот он снова направился к ларьку Мари-Джо: наверняка она в этот час не слишком занята, потому что большинство ее покупателей сейчас на улицах, пытаются заработать на обед попрошайничеством, воровством или – если другого выхода нет – так честным трудом. Но Мари-Джо была на месте, надежная, как колокольный звон в Боу, – так что и Финт, в свою очередь, показал себя человеком надежным и выплатил ей обещанные несколько шестипенсовиков за суп для малышни; и поскольку вокруг народу было немного и подслушивать вроде некому, он, понизив голос, рассказал Мари-Джо о своей надобности.
Отсмеявшись, она произнесла что-то по-французски, чего он не понял, а Финт признался:
– Мари-Джо, я не могу тебе сказать, зачем мне это надо.
Мари-Джо вгляделась в его лицо, снова рассмеялась: смотрела она так, как смотрят женщины определенного типа, имея дело с нахальным молодым джентльменом вроде Финта: Финт уже научился распознавать это выражение, поскольку посвятил его изучению немало времени в финтовском университете: осуждающее и снисходительное одновременно, в сложной пропорции. Глаза ее заискрились; Финт видел, что она для него что угодно сделает. Но, памятуя об этом, не следует просить слишком многого.
Смерив его взглядом, Мари-Джо осведомилась: «Cherchez la femme?» Эту фразу Финт знал и старательно изобразил смущение. Она рассмеялась тем смехом, что пришел из самого ее детства, и велела ему приглядеть за ларьком и пошинковать лук с морковкой, пока она занимается этим его поручением. Конфуз-то какой! Средь бела дня, на виду у всех прохожих Финт – да, сам Финт! – вкалывает в ларьке; хорошо, что людей вокруг не так много.
По счастью, Мари-Джо очень скоро вернулась с маленьким сверточком; Финт его надежно припрятал и еще с полчаса добросовестно чистил и крошил овощи, причем с удовольствием: внимание к деталям позволяло внутреннему Финту обдумать следующий шаг, а именно – он собирался прогуляться к старьевщикам и по ломбардам. Он знал, что ему нужно, но побоялся закупать все в одном месте, хотя ему здорово повезло в какой-то занюханной лавчонке, где пахло грязным бельем, там нашлось именно то, что надо, а хозяин благоухал джином и Финта, похоже, впервые видел.
Но часы тикали; время поджимало.
Полдень давно миновал. Прогулявшись в «Дочку канонира» и пропустив пару пинт портера с приятелями, с одним в частности, – славный старина Финт не забывает друзей теперь, когда у него в карманах деньга завелась после победы над Демоном-Цирюльником, – Финт наконец-то был готов. Хотя Соломон, конечно, обхохотался, на него глядя, – Финт даже слегка обиделся.
Финту доводилось слыхать, что Господь все видит: хотя, наверное, в районе трущоб Он все-таки предпочитает закрывать глаза. Если сегодня Господь был не у дел и поскольку люди особо не приглядывались – а вдруг чего заметят, – вероятно, один только человек-с-луны видел, как почтенная старушка – не то слово какая несчастная и жалкая, даже по меркам трущоб, – соскользнула вниз по веревке, преловко приземлилась на мостовую и очень медленно заковыляла прочь.
Насчет этой подробности Финт особо не тревожился: веревку мало откуда было видно; но если ты почтенная старушка, то бегаешь ты небыстро. К прискорбию, у почтенных старушек – у тех, что погрязнее, – денег на извозчика обычно не водится, но черт его подери, если он потащится, хромая, до самой реки, так что старушка, неистово размахивая клюкой, поймала-таки кеб. Старушенция выглядела так жалко – бородавкам прямо раздолье благодаря театральным хитростям Мари-Джо, – что возчик, вспомнив о своей старой мамочке, прелюбезно подсадил старушенцию – и, на удивление, даже не обсчитал.
Воистину жалкое зрелище представляла собою почтенная старушка; и судя по запаху, дней шесть как не мылась. А бородавки? Кто и когда видал такие жуткие бородавки? А еще на ней был парик, но это как раз дело обычное, ведь старушки так чувствительны, и Боже правый, думал Финт, что за чудовищный парик, гаже ни у одного старьевщика не нашлось.
Старушка захромала прочь. Возчик проводил ее сочувственным взглядом: небось с ногами у бабули беда; чистая правда, потому что Финт подложил в ботинок деревяшку – больно было адски. К тому времени, как он доковылял до ближайшего причала, ноги просто отваливались. Когда-то Мари-Джо, в прошлом актриса, говорила ему, мол, с его талантами ему самое место на сцене; но поскольку Финт знал, что платят актерам неважно, он прикинул про себя, что делать ему на сцене нечего – вот разве что театр обчистить.
Лодочник – по случайному совпадению, тот самый, с которым Финт болтал несколькими часами раньше, – Двойной Генри, завсегдатай «Дочки канонира», перевез славную старушку с бородавками и ужасными, просто ужасными зубами через реку и заботливо помог ей сойти у морга в Фор-Фартингзе, самом маленьком из лондонских округов. Если какой-нибудь житель луны приглядывал за старушкой и дальше, то он, конечно же, проследил ее путь до конторы коронера. Жалкое было зрелище, просто невыразимо жалкое. Настолько жалкое, что даже вечно всем недовольный служитель морга, что живых обычно не жаловал, и тот угостил ее чаем, прежде чем направить в контору коронера, что находилась чуть в отдалении.
Коронер был человеком добрым, что среди коронеров, как ни странно, не редкость, учитывая, как часто они видят и знают то, что обычным людям ни видеть, ни знать не следует. Он внимательно выслушал старушку, которая, заливаясь слезами, рассказывала о пропавшей племяннице. Знакомая была история, в точности сродни той, что Финт слышал от Джули-Грязнули: милая, неиспорченная девушка приехала откуда-то из Кента в надежде подучиться и подыскать себе в Лондоне работу получше. О, эта чудовищная машина – если бы бедняжка только знала! – заглатывает невинных, окрыленных надеждой, а главное – живых девушек и перерабатывает их на… нечто совсем иное.
Коронер, хоть и давно к такому привыкший, был потрясен до глубины души рыданиями и сетованиями в духе: «Я ж ей говорила, говорила, что мы справимся, мы уж перебьемся как-нибудь». И: «Я ж ей не велела разговаривать с джентльменами на улицах, сэр, строго-настрого запрещала, но вы же знаете, как оно бывает с девушками, сэр, ох, легкая они добыча для первого же блестящего джентльмена с деньгами в кармане. Ох, боже мой, боже мой, если б она только послушалась; я ж себя по гроб жизни винить буду». И: «Ну, то есть деревня – это вам не город, скажу как на духу. Ведь обычно-то оно как бывает? Если парень и девушка натворили дел, а на ней потом поясок не сходится, так ее матушка с ней потолкует по душам, верно? А потом матушка потолкует с ее отцом, а ее отец потолкует с отцом паренька за кружкой пивка в трактире, и все повздыхают и скажут: “Ох, ну, всяко бывает, по крайней мере, бездетными-то они не помрут!”» Если верить старушке, так после того молодая пара отправлялась прямиком к священнику, и ничего страшного, все в конце концов заканчивалось хорошо.
Коронер, умудренный опытом не только житейским, но в некотором смысле и посмертным, не поручился бы, что все так просто, но, конечно же, вслух ничего подобного не сказал. Наконец почтенная старушка дошла до сути: девушка убежала из дома, а она вот теперь, пока старые ноги носят, ходит от моста к мосту в поисках беглянки. Коронер мрачно покивал: все та же трагическая история, один в один.
Он знал, что в сумерках лондонские мосты патрулируют христианские филантропы, высматривая этих злополучных «замаранных голубок». Обычно «голубкам» выдают брошюру и уговаривают их так не делать; но что их ждет? – работный дом и, скорее всего, разрешившись от бремени, бедная девушка ребенка своего больше никогда не увидит.
Сталкиваясь с такими вещами ежедневно, поневоле обрастаешь носорожьей кожей, и, увы, коронер чувствовал, что справляется неважно; но старушка принялась описывать свою племянницу, и он угрюмо слушал. Рыдания перемежались словами: «Синее платьице, сэр, не новое, зато белье такое хорошее, сэр, с иголкой так ловко управлялась, умница моя… Колечко еще было железное, из подковного гвоздя, кузнецы такие делают; какое-никакое, а колечко. Нет, никаких драгоценностей, но колечко есть колечко, верно, сэр? И вот еще, может, чего важно; волосы у нее светлые, роскошные золотые волосы. Никогда их не подстригала, не то что другие девицы, которые, что ни год, ножницами – чик, и продают на парик. Здесь она как кремень, нет – и все тут; такая хорошая была девушка…»
