Your Name - Квинт Лициний
— Рассказывай, — выдернул её из мечтаний Фред.
Босс любит получать сначала лаконичную выжимку, поэтому она уложила суть в семь заранее составленных фраз, затем взяла лист и нарисовала сяо гуй и нюй.
— Так… — протянул Фред и, наконец, доломал скрепку, первую за сегодня. Обломки привычно полетели в мусорное ведро.
— Так… — протянул он опять, недоверчиво разглядывая иероглифы, — странно… Очень странно… Давай подробности.
— Понимаешь, Фред, у меня с одной стороны есть ханьские корни. Один из предков был в числе «людей сорок девятого». Но, в отличие от большинства, ему повезло в калифорнийской золотой лихорадке. Он вовремя вышел из игры и начал заниматься тем, чем умел — торговлей, потом передал дело сыну. Где-то прямо перед законом от восемьдесят пятого, когда во Фриско пришла триада, прадед всё распродал и перебрался во Флориду, чтобы начать там с нуля.
Синти прервалась, набодяжила себе жиденького кофе со сливками и продолжила:
— В общем, последние лет сто семейство было довольно состоятельным. При этом, как это и принято у китайцев, внимательно следили за тем, чтобы ими и остаться: в семье всегда говорили только на мандаринском, привозили учителей литературы и каллиграфии… Ханьцы тогда считали, что униженное положение страны — это временный зигзаг истории, за которым начнется очередное возвышение Срединной Империи.
— Боже, какая чушь… — презрительно фыркнул Фред, — эти голоногие навсегда останутся позади нас. У нас такой отрыв, что им за пять столетий его не закрыть.
— Ну… чушь, не чушь, но верили… Мой дед, несмотря на сопротивление семьи, женился на белой женщине по большой любви. Шла Великая Депрессия, он был состоятельный мужчина, а она — бедная секретарша… Успела родить мою маму, через год дядю, и умерла от горячки. Потом дедушка Сю женился ещё раз, уже на китаянке, но это был уже деловой брак с дочерью партнера. В итоге — мама была у него любым ребёнком, а я — любимой внучкой, особенно после того, как папу сбили в Корее. Дедушка меня всячески баловал, оплатил хорошую школу и университет, сам учил каллиграфии. В итоге я могу пользоваться примерно тремя тысячью иероглифов.
— Сдуреть можно, — Фред уважительно поцокал языком, — боюсь, сколько бы я мозги не крючил, мне этого не достичь.
— Я тогда не знала, что это сложно, потому и выучила, — улыбнулась Синти, — Теперь перехожу от предыстории собственно к делу… Тут я вижу три момента. Первый — «молочное имя». У китайцев принято давать детям внутрисемейные имена, которые не знает никто посторонний. Дедушка Сю назвал меня «чертёнком», и этот иероглиф, — Синти обвела сяо гуй карандашом — был чуть ли не первым, который я выучила. Мы с мамой жили отдельно, и, насколько я помню, «чертёнком» меня звали только дедушка, мама и дядя.
— Стоп, — Фред выставил вперёд руку, останавливая рассказ. Потом ловким щелчком выбил из пачки Лаки Страйк сигарету, закурил, и, пустив дым в потолок, задумался, рассеяно глядя вверх. — Но гарантировать, что посторонние этого не знали — невозможно?
— Да, я тогда была ребёнком, такие вещи не отслеживала. Но у ханьцев не принято выпускать молочное имя из семьи… Это внутренний запрет примерно такого уровня, как не заниматься сексом прилюдно.
— Понял… Дальше.
— Второй момент — стиль написания иероглифов. В китайской письменности есть кайшу — «уставное письмо». Это эталон написания иероглифов. И есть несколько видов скорописи, которая допускает их упрощение, соединение чертами, отклонение от строго вертикального или горизонтального расположения, разные размеры. Меня научили писать иероглифы в стиле скорописи цаошу, и сяо гуй был выполнен именно в этом стиле. Более того… — Синти на мгновенье заколебалась, но потом продолжила, — он был выполнен почерком, принятым в нашей семье.
Она подтянула лист поближе и, повернув его к Фреду, показала карандашом:
— Видишь, первый иероглиф, вот эта птичка, в три раза меньше второго. Это — не общепринятое начертание, это — семейная особенность, как и их взаимное, чуть наискосок, расположение. Традиционное для цаошу написание иное, вот примерно так… — Она начертила рядом ещё один иероглиф и, сдув упавшую на глаза челку, задумчиво закончила, — вот так…
Фред наклонился к столу, длинно выдохнул дым через нос, затем старательно вдавил окурок в массивную пепельницу и задумчиво потеребил ус:
— Да, дела… Синти, принципиальный вопрос: тебе не могло показаться? В смысле, эти чёрточки… Они не могли случайно сложиться в нечто похожее на иероглиф?
Она уверенно замотала головой:
— Неа… Это как случайно написать стихотворение на английском, не зная латинского алфавита. И ещё третий момент… Написали его на том месте, куда я всегда смотрю, проходя мимо, и вижу в текстуре древесины иероглиф нюй, что означает «девушка».
Босс выбрался из-за стола, сотворил себе большую чашку растворимого кофе и долил туда примерно на палец виски. Подошёл к выходящему во внутренний дворик окну и, покачиваясь на пятках, продегустировал. Похмыкал, вернулся на место, отрыл новую упаковку скрепок, вытащил оттуда следующую жертву и закрутил.
Синти с надеждой смотрела на него. Этой ночью она вся изворочалась в кровати, но так и не смогла придумать, как это можно было сделать. Теперь вся надежда на Фреда. Он, конечно, порядочный гавнюк, но гавнюк башковитый.
— Понятно, что тебя начали играть, но как-то странно. КГБ или ГРУ, ибо больше никто здесь не может знать о тебе такую информацию. Но! — Фред со значением поднял палец, — показав, что столько о тебе знают, они тем самым засветили фрагмент работы своей нелегальной резидентуры у нас, подставив её. Ради чего?
Шумно отхлебнув, Фред задумчиво прищурился в потолок, будто пытался прочесть там ответ на поставленный вопрос.
— Есть более простые способы подвести к нам контролируемого инициативника… Эти иероглифы… — он неопределенно помотал кистью в воздухе, — это слишком необычно, а необычность привлекает внимание. Следовательно, есть небольшая шанс, что это действительно инициативник, имеющий доступ к твоему личному делу в КГБ. Значит, так, — Фред наклонился вперёд и составил руки пирамидкой, — твоя задача — быть более внимательной, чем обычно. КГБ это или инициативник, в любом случае, если тебе это только не привиделось, последует продолжение. Это был знак «внимание» и указание на способ дальнейшей связи. Ищи вокруг себя эти ваши чёртовы иероглифы.
Суббота, 16.04.1977, 19.45 Москва, пл. Дзержинского— Не раскалывается никак. Я даже уважать начал немного. Внешне слизняк-слизняком, но какой актер, как держится! Представляете, Юрий Владимирович, вчера, когда его к ночи поплотнее зажали, кинулся ботинки следователю целовать! Так играет… Натурально, слезы льёт, пресмыкается, на коленях ползает… Если б не знал, что часть информации уже передано ЦРУ, поверил бы, ей богу поверил.
Андропов искоса зыркнул на Боярова и надавил голосом:
— Виталий Константинович, надо обязательно выяснить с кем он контактировал, кто ещё знал об ухоронке в подвале. Обязательно. Давайте так, — посмотрел на перекидной календарь и что-то в нем черкнул, — срок вам до первого мая. Работайте с Митрохиным, но так, чтоб его можно было суду предъявить. А потом, извини уж, обстоятельства давят, заберу его у вас и передам специалистам немного другого профиля. Очень надо, — и он провёл ребром ладони по горлу.
После ухода контрразведчика Андропов ещё довольно долго раздумывал, время от времени перекладывая листы фотокопий, вычитывая то один, то другой фрагмент, и, иногда, недовольно пофыркивая. Затем достал из стола записную книжку и, найдя нужную запись, распорядился в трубку:
— Евгений, вызовите ко мне на понедельник заместителя начальника нашего ленинградского НИИ «Прогноз»… Полковник Кравченко Владимир Павлович… На шесть вечера.
Еще немного поразмышляв, сделал последний звонок:
— Григорий Фёдорович, вечер добрый… У меня вопрос: в Ленинграде по линии резидентур противников никакого необычного шевеления в последнее время не было? Угу… Уточните в понедельник. И ещё — дайте команду в ближайшие месяцы поплотнее с ними работать. Если надо, усильте город… Хорошая мысль, отправьте на практику в Ленинград весь курс… Хорошо, жду в понедельник по первому вопросу.
Глава 9
Неторопливо дребезжа и жутко скрипя на поворотах, старенький трамвай тридцать четвёртого маршрута везёт меня к Елагину острову. Позади осталась мрачная Петроградка. Мне никогда не нравился этот район: его тёмные улицы-ущелья тяжело протискиваются между вколоченными в асфальт доходными домами, с закопчёнными высокими фасадами, ржавыми водосточными трубами и сумрачными, навечно пропахшими мочой парадными, разбитыми так, словно в них три года шла война.
