Валерий Елманов - Не хочу быть полководцем
Неправ же в другом. Один засадный полк ничего бы не решил. Ближайший лес был и впрямь далековато. Но вот если поставить в разных концах две засады и одну из них, числом поменьше, бросить в атаку чуть раньше, то тут… Да, ребят вырезали бы подчистую, но зато они стянули бы на себя все татарские силы, и тогда, выждав нужное время, в атаку пошла бы настоящая лавина — мощная, яростная, сметающая все на своем пути. И Девлет бы не устоял. Тем более что он стратегом не был и не тянул даже на уровень Мамая или Тохтамыша, не говоря уж о Батые, Чингисхане или этом, как его, «барсе с отрубленной лапой»[54].
Не думайте, что я хвалюсь. Каждый второй на моем месте придумал бы то же самое. Местность, на которой мы стояли, иного просто не позволяла, и особого выбора не имелось.
А наш разговор с князем накануне боя возымел лично для меня весьма важное значение — благодаря ему я выжил. Не знаю, вспомнил ли он обо мне, если бы не та беседа в шатре, а если бы даже и вспомнил, то навряд ли предпринял какие-нибудь дополнительные меры предосторожности, а тут…
Начну с того, что место, которое он мне определил, как я потом понял, было относительно спокойное. Полностью безопасных мест в таких сечах конечно же не бывает, но располагалось оно не на самом острие удара, который Воротынский, невзирая на приказ Вельского, все-таки наметил для своего полка. Нет, он не собирался впрямую нарушать распоряжение главнокомандующего. Будучи военной косточкой, князь прекрасно понимал, что если каждый начнет орудовать сам по себе, как бог на душу положит, то тут и впрямь недалеко до беды. Но есть буква приказа и есть дух приказа, а это разные веши. Иногда совершенно противоположные. И можно дословно исполнить приказ, но в то же время не выполнить того, что он подразумевает.
Например, сказали тебе выстругать доску. Это буква приказа. Все четко и ясно. Подразумевается, чтобы она была гладкой и без заноз. Это дух. Ты выстругал, но от неумения занозистые места все равно оставил. Или так постарался, что от ее первоначальной толщины осталась только треть и в половицы она уже не годится — провалишься. В результате буква вроде бы соблюдена, а дух — увы.
А можно поступить таким образом сознательно, если ты, разумеется, уверен в собственной правоте. Как Воротынский, решивший не отсиживаться в обороне, а навалиться так, чтобы татары дрогнули и подались назад, и уж тогда приказ Вельского об обороне отпадал сам собой, хотя и подразумевалось — отбился и стой дальше на месте, вперед не ходи, жди новую атаку.
Но это я понял потом, а вначале, поставленный в десяток все того же Пантелеймона, был откровенно предупрежден старым воякой:
— Ты, Константин Юрьич, того… Сказывал наш князь, что ты лихой рубака, но в сече шибко вперед уж не лезь, а то весь десяток наш с тобой поляжет.
Я от неожиданности даже слова не мог сказать. С каких это пор я стал лихим рубакой и почему Михаила Иванович так решил? Опять же при чем тут я и остальной десяток?
Какая взаимосвязь? Если в бою гибнет один человек, то это же не означает, что его соседям уготована та же участь. Битва есть битва, а в ней бывает всякое. То, что меня завалят одним из первых, — скорее всего, мастерство у меня не ахти, но почему после моей гибели полягут остальные?
Я изумленно уставился на Пантелеймона, а тот, немного поколебавшись, все-таки выдал предписание Воротынского: «В бою глаз с фрязина не спускать, страховать, и вообще, если с ним что-то случится, спрос с прочих будет по полной программе». Слова, естественно, были другие, но за смысл ручаюсь.
Потому-то в бою у меня особого напряга и не было — страховали меня отменно, с двух сторон, да еще старались чуть оттеснить моего коня своими. Не скажу, что мне вовсе не удалось показать свою «богатырскую удаль» — помахал я сабелькой изрядно, хотя зачастую бестолково, поскольку большая часть моих и без того достаточно скромных навыков оказалась пшиком. И даже не потому, что они были приобретены в ходе учебы, а не настоящей драки, чтоб насмерть — ты или он, а третьего варианта не предвидится.
Это, конечно, тоже имело значение. Учеба, как ни крути, игра, и ты точно знаешь, что в самом худшем случае у тебя от пропущенного удара заболит шея или появится синяк на плече. Настоящий же бой — совсем иная психология. Он — сама жизнь, а она в те времена была суровой и беспощадной к неумехам типа меня. И поменять эту психологию игры — подумаешь, пропустишь один удар — удается не всем. Некоторые… не успевают.
Но тут было и еще одно. Я учился, стоя на своих двоих, в пешем бою, зная, что сейчас надо отпрыгнуть назад и чуть вбок отклонить корпус, а теперь выпад вперед и соответственно толчок левой ногой, а правая встает для устойчивости немного наискось, и корпус опять же вбок.
Конный бой — совсем иное. С корпусом понятно. Там все как и прежде: двигай — не хочу. А вот с прыжками вперед и назад, вправо и влево — значительно хуже. Это я понимаю, что надо отпрыгнуть или, наоборот, сделать шаг вперед или отступить, а вот лошадь… Кстати, конь, которого мне подвели перед боем — это уже во-вторых, — оказался очень умный. Из настоящих боевых, то есть обученный. Наверное, Михаила Иванович позаботился, чтоб в боевой паре кто-то один имел на плечах голову. Но даже обученный конь нуждается в умной и своевременно поданной команде всадника. Нет ее, и он остается на месте, а вот командовать им я не умел.
Хотя был один момент, когда сплоховал находящийся слева остроносый (или специально так поступил — до сих пор не знаю) и на меня навалились сразу двое. Над моей головой одновременно взметнулись две кривые татарские сабли, я растерялся, не зная, что делать. Еще бы чуть-чуть, и все — хана, трендец, капут и финиш.
Так вот тогда как раз мой конь — что значит боевой — спас мне жизнь. Он как-то по-змеиному изогнулся и вцепился в шею одного из татарских жеребцов. Или кобыл. Неважно. Гораздо важнее другое — удар саблей пришелся в пустоту, а я, от неожиданного маневра своего саврасого потерял равновесие в седле и почти упал, так что второй клинок тоже просвистел мимо.
Кстати, потом Пантелеймон с восторгом взахлеб рассказывал об этом эпизоде, и в его изложении выходило, что я не только отчаюга, но еще и сижу на коне, яко влитой и сросся с ним, ибо он вот так вот, как я, нипочем бы не сумел сделать и такого мастерства не проявил бы.
На самом деле мастерство, точнее отчаянную попытку удержаться и не свалиться на землю, я проявил позже, когда свесился набок и с ужасом уставился на конские копыта, мелькавшие со всех сторон в весьма опасной близости. И саблей я махнул, когда все-таки выпрямился, по той же причине, восстанавливая равновесие, а получилось удачнее не придумаешь — прямо по гладко выбритой, смуглой, словно слегка обжаренной голове. Это был мой второй по счету. Или третий? Нет, третий, совсем юный, почти мальчик, попал под мой клинок чуть позже.
Зато первого я запомнил на всю жизнь. Очень колоритная внешность, а на голове вместо головного убора какая-то чалма. Он еще все время визжал что-то нечленораздельное. Мы прикончили его вдвоем все с тем же остроносым, и, честно говоря, главная заслуга была Осьмуши. Я только нанес завершающий удар, неумело, как придется, воткнув саблю в его живот, а он отбить мой корявый удар не сумел, скованный яростной рубкой с остроносым.
Кстати, патриотических призывов и воплей типа «За царя-батюшку!» я не слыхал. Ни одного. Всякое доводилось услышать, а этого нет. Видать, исчерпал он свой лимит, потому что все тот же Пантелеймон рассказывал, что, когда под Казанью государь появлялся среди полков, у ратников и впрямь прибавлялось сил и духа — хотелось идти и побеждать. Только с тех пор прошло изрядно времени. И не полторы дюжины лет — вечность. Сам государь и постарался, потрудился над собственным имиджем. Думал, поярче его раскрасить, а на деле только залил все кровью, и получилось некрасиво. Очень.
Да и что о нем говорить — нет царя, и точка. Сбежал, бросив все и всех. А о трусах перед боем не поминают. Говорят, примета дурная. Опять же и дышать без него легче, вольготнее. Особенно воеводам. Ничто не отвлекает. Мысли посторонние в голову не приходят. Например, о плахе. Или о том, что с тобой сделают в случае отступления. То есть опять-таки о плахе. Поэтому и рассуждают делово, расчетливо, без нервотрепки.
А там, под Москвой, дрались за иное. За род, за Отечество, то есть, чтоб память предков не посрамить, за Русь. Ну и за столицу тоже, но больше как за символ. К тому же и близость к городу прибавляла отчаянности. Каждый, можно сказать, собственной кожей ощущал взгляды со стен, устремленные на него. Именно на него, а не на кого-то другого. На самом деле конечно же нет, да и далеко до стен — ни черта не разглядишь, но…
Кто там собрался? Да бабы со стариками, детишки с женками. Потому никто и не забывал — защитник он, заступник и отступать ему некуда. Хватит уж, наотступались.
