Евгений Шалашов - Лихое время. «Жизнь за Царя»
– Особенно когда ты с них новые подати драть будешь! Ежели город – так новые церкви надобно ставить, мост, ети его, через Волгу. И Брягин теперь каменную стену запросит.
– Ну, не без этого, – покрутил головой воевода, а потом признался: – Я ведь, Яков, с тех пор, как царь Борис помер, все ждал – не придет ли грамотка, в которой меня вместо воеводы стрелецким головой назовут или того хуже – сотником стрелецким. Не бывало ведь в слободах воевод. Думал, лучше уж голову с плеч долой, чем в сотники стрелецкие… Позор-то какой! А теперь – накось, выкуси. Городской воевода! Грамотка есть, Сигизмундом подписана, который себя нашим царем величает. Печать, подпись королевская! Какая-никакая – а власть!
– Ну а Владислав батьку одолеет да царем станет? – поинтересовался холоп. – Грамота-то на город – тю-тю, к ё… матери.
– Покуда батька одолел, – возразил воевода. – Ну а сынок верх возьмет – видно будет. А какой резон ему города уменьшать? Вон, Чаронду сожгли, не город теперь, а пепелище. Ломск, тот вообще исчез. Под землю, говорят, провалился… Кто подати-то платить будет?
– А взамен что, клятву верности дал? А может, ты еще и крест целовал? – насупился холоп.
– Дал. И грамотку ихнюю подписал, и крест целовал.
На старика было жалко смотреть. Плечи обвисли, словно у немощного, а глаза глядели с таким укором, что воеводе стало не по себе.
– Ниче, дядька, не горюй, – сказал Котов, обняв холопа за плечи. – Крест я не православный целовал, а тот, что иезуит дал. Ужотка, к батюшке Егору схожу, он с меня грех снимет. А ты мне Костромитинова найди…
Ждать да догонять, нет хуже. Воевода весь день слонялся по двору, не зная, чем бы себя занять. Все, за что ни брался, валилось из рук. Пошел есть – квас казался горьким, каша – пресная, а свежие пироги – черствыми.
Домашние, видя, что хозяин не в духе, торопливо прятались. Знали, что Александр Яковлевич бывает таким оч-чень редко. А если бывает, то лучше не попадаться ему на глаза. Не боялся только старый Яков, но он куда-то запропастился…
Злой, как сто собак, воевода вошел в конюшню. Выцепив взглядом конюха, рявкнул:
– Коня седлай, б…дь безмозглая!
Конюх, торопливо перекрестился, когда нагайка просвистела мимо щеки, едва не попав в глаз…
Александр Яковлевич ехал по Рыбной слободе, которая еще не знала, что стала городом. Завидев воеводу, бабы тупили глазки, а мужики срывали шапки. Пока доехал до Торговой площади, уже прошел шепоток: «Наш-то не в ндраве нонча!»
Вытянув плетью зазевавшегося мужичонка, Котов глянул на торг, выматерился и даже не стал спешиваться, а развернулся и поехал обратно. Притихший народ за спиной перевел дух…
Въехав во двор, Александр Яковлевич бросил коня (конюх заберет!) и грозно прошагал к службам. Прошел мимо сарая, из которого шел запах кожи и того, чем эту кожу выделывают, решил: «Со двора долой, куда подальше!», остановился около ткацкой, где жили и работали девки и бабы. Из дверей высунулась курносая мордаха рыжей Нюшки.
– Ой, князь-боярин, а я думала, ты к вечеру будешь, – хитренько прищурилась девка. – А мы-то тебе холстину на новую рубаху наткали. Пойдем, покажу.
Не дожидаясь ответа, Нюшка бесцеремонно схватила воеводу за руку и потащила внутрь. Свернув в чуланчик и затворив за собой дверку, обхватила Александра Яковлевича за шею, жарко поцеловала в губы. Притягивая воеводу к себе, девка повалилась на спину, на какую-то рухлядь…
– Сразу бы ко мне и шел, – хихикнула Нюшка, оправляя сарафан. – Ишь, по городу ездил. Злость небось срывал? На кого злился-то?
– На кого надо, на того и злился, – буркнул воевода, разыскивая пояс. – Не бабьего ума дело.
– Это точно, – согласилась девка, нисколько не обидевшись. – А мне как сказали, что батюшка-воевода нонча не с той ноги встал, я и решила, что всепременно ко мне заглянет.
– Ага, – кивнул Александр Яковлевич, вытаскивая из кошелька копеечки. – Сколько?
– Так ведь не из-за денежек я… – жеманясь, сказала девка.
– Бери, дура, пока дают, – усмехнулся Котов, всовывая Нюшке копеечку. – Глядишь, на приданое накопишь.
– Так ить уже накопила… – хмыкнула девка, пряча чешуйку за щеку. – Только кто возьмет-то? Было бы дите, так еще бы взяли, а так… Кому курва, да еще после ляхов с татарами, нужна?
– Ну, если за вдового стрельца отдать? – сказал Котов, подумав. – Я бы и домик тебе прикупил. С домиком, с приданым – возьмут любую!
– Умный ты, воевода… Отдашь за стрельца, убьют его, а потом вдовой мыкаться? А коли дети останутся? Ты, что ли, кормить-то будешь? Левонтий Силыч да дядька Яков с утра с собой двадцать душ увели. Сколько назад вернутся?
– Ишь, углядела… – протянул Котов.
– А че не глядеть-то? Они хоть и тайком ушли, а все одно мимо нас не пройти. Стрелецкий двор, чай, с нашим сараем по соседству стоит.
– Небось по всей слободе растрезвонить успела? – поинтересовался воевода.
– Больно надо! – хохотнула девка, а потом добавила со злобой: – Самому-то не совестно? Отправил стрельцов татей ловить, чтобы ляхам поганым ехать ловчее было! Тьфу!
Александр Яковлевич не стал серчать. Помнил, в каком виде он забирал Нюшку из караван-сарая, куда ее привезли татары…
Выйдя во двор, воевода глянул на солнышко. Не утерпев, пошел к городским воротам. По уговору Костромитинов должен был привести отряд вечером.
Стрельцы, стоявшие в карауле, напряглись. Ничего не говоря, воевода поднялся на надвратную башню и устроился около бойницы, вглядываясь вдаль. Просто сидел и молча смотрел. Знал, что, пока глаза таращишь и ждешь, точно никто не появится. И время идет в час по ложке… Чтобы быстрее дождаться, лучше не ждать.
Караульные, которым уже было пора затворять ворота, стояли как вкопанные. Наконец десятник – ивангородской дворянин Никита Еропкин, командовавший стражей, не выдержал и поднялся наверх. Нарочито громко брякая ножнами, спросил:
– Лександр Яковлевич, ворота бы закрыть. Ты ж сам приказал – как солнышко сядет, створки смыкать и никого до утра не пускать.
– Ну а чего же тогда ждешь? – мрачно спросил Котов. – Если велено закрывать – закрывай.
– С утра, когда караул меняли, баяли, что Левонтий Силыч ушел татей ловить. А коли вернется?
– Коли вернется, так ты ворота-то и откроешь.
Десятник Еропкин покачал головой:
– Не дело, если начальник свои же приказы меняет. Да и на ночь тут только двое стрельцов останутся – не открыть им ворота-то.
– Дело – не дело! – разозлился воевода. – Ты что-нибудь одно реши – либо закрывай, либо стой и жди, пока Костромитинов не придет…
– О, гляди-ка, воевода, пыль вьется – не они ли?
Воевода, глянув в бойницу, тоже узрел клубы пыли, а скоро две телеги да восемь мужиков. А уходило – двадцать. Пока воевода спускался, телеги уже въехали в ворота. На передней лежали пятеро раненых. На другой лежали мертвые. Сердце захолонуло…
Яков – старый боевой холоп, матерщинник, а еще – наставник и советчик – лежал с самого края. Лицо было чистым, не заострившимся. В открытых глазах – ехидная усмешка. Воевода, сдерживая рыдания, закрыл старику глаза и, поцеловав в лоб, прикрыл лицо тряпицей…
– Вот так-то, воевода, – устало сказал Костромитинов. – Отошли на полдня пути, место выбрали. Ну, дождались. А тут, как на грех, у ляхов жеребец заржал, а наша кобыла откликнулась. Ляхи, твари битые, сразу насторожились, коней пришпорили. А мы еще только-только деревья валить приготовились… Ускакали бы они, если бы не Яков. Он вскочил да стрелы стал метать. Троих, а то и четверых уложил. Пятого не успел – лях, что на попа похож, из пистоля стрельнул… Ну, мы деревья уронили, пальнули, да ляхов в бердыши взяли. Худой я начальник, коли промахи такие делаю…
Котов, которому и самому было тошно, обняв служилого дворянина, попытался его успокоить:
– Вас и было-то два десятка супротив сорока. В чем промах-то? Так все продумать нельзя.
– Надо было кобылу подальше увести. Да и убитых меньше могло быть. Эх, – вздохнул дворянин. – Учишь их, учишь, а робеют, когда их сверху рубят. А надо-то – на бердыш саблю взять, оттолкнуть да рубануть! Куда-нибудь попадешь – хоть в коня, хоть во всадника! А ляхи хорошо бились, – с уважением сказал Костромитинов. – Ихний главный, что с красной мордой, даром что пьяный, а двух успел зарубить, пока я его не достал.
– Грамоты взяли?
– Как велено было, – кивнул Леонтий Силыч и вытащил из-за пазухи футляр. – Все, что нашли – и у красномордого, и у этого, что на попа похож. А панов мы в лесочек стащили. Закапывать не стали, не до того было…
Беломорская твердыня
Отец Антоний, как он и говорил Авраамию, умер после ледостава. С той поры прошел год без малого. Не тот, совсем не тот стал келарь, что воинов в бой водил и с королями не боялся пререкаться. Может, смерть последнего друга (можно ли считать другом авву Антония, чье имя теперь произносят с придыханием, ровно имя преподобного?), может, дурные вести, что приходили со всех сторон? Да и возраст. Как-никак, на седьмой десяток перевалило, а когда убивают молодых и здоровых, думаешь, что вроде чужой век живешь. Погодная запись, названная «Повестью Смутного времени», писалась плохо. Мысли, сидевшие в голове, путались, буквы не хотели слагаться в строчки, а чернила сохли прямо на пере, которое летописец забывал донести до бумаги. А коли доносил, получались кляксы, не желающие облачаться в буковицы и слова. Старец пачкал бумагу, комкал листы и бросал их в угол, где накопилась изрядная куча. Но чаще всего Авраамий просто сидел перед аналоем, уставившись в одну точку, положив подбородок на сжатые кулаки…
