Честное пионерское! Часть 1 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

— Чувствуешь? — спросила Надежда Сергеевна.

— Нет.

Заметил, что мой ответ погасил вспыхнувшую, было, в глазах женщины надежду.

Надя Иванова вздохнула.

— Ничего страшного, — сказала она. — Скоро чувствительность вернётся. Не переживай, сынок.

Закрыла книгу, положила её на тумбочку. Потёрла глаза, убрала со лба непослушный локон. Снова уловил её сходство с моей настоящей матерью (хотя не понял, в чём именно оно заключалось). Надя поправила на плече халат, нерешительно огляделась (будто не желала покидать палату, искала повод тут задержаться). Взглянула и на окно, где со стороны улицы суетился большой мотылёк — бился об оконное стекло, надеясь попасть в ярко освещённую палату. И я, и Иванова одарили его равнодушными взглядами — рыжий парень грозно показал насекомому кулак.

— Завтра продолжим чтение, — пообещала Надежда Сергеевна.

Она встала со стула, склонилась надо мной — поцеловала меня в лоб (снова уловил запах её духов).

Ответом ей стала моя улыбка (во всяком случае, я попытался улыбнуться) и печальный вздох конопатого парнишки.

— Ты чё, и правда, ничё не чувствуешь? — спросил у меня рыжий, когда Надежда Иванова ушла.

Он резво соскочил с кровати, подошёл к тумбочке, сграбастал книгу — принялся искать в ней картинки. Я наблюдал за тем, как парнишка безжалостно терзал страницы; вспоминал, с какой трепетной осторожностью переворачивала листы книги Надежда Сергеевна.

— Ничего, — сказал я.

Солгал: чувствовал желание «всыпать» конопатому «ремня».

Он захлопнул книгу, швырнул её на тумбу. Пробежался по моему телу взглядом — точно как тот мясник, что прикидывал в уме, как станет разделывать очередную тушу. Рыжий хитро прищурился и ущипнул меня за предплечье. Я увидел это, но не ощутил его прикосновение.

— А если так? — спросил парень.

Я не ответил ему, хотя собирался обучить конопатого «нехорошему» слову (если он ещё не слышал его в школе или дома). Но успел лишь глубоко вдохнуть. И тут же зажмурил глаза. Потому что едва не ослеп от яркой вспышки. Передо мной словно взорвался фейерверк.

И я услышал…

…собственное бормотание.

— С гро-мад-ным… громадным тру-дом Ко-ля… Коля до-ел клуб-нич-но-е… клубничное моро… мороженое, — зачитывал я с книжной страницы. — Не по-ду-май-те… не подумайте, что Ко…ля был сла-баком… сла…беньким.

Прервался — взял с тумбочки конфету. Взглянул на свои загорелые ноги, на смятую простыню под ними. Развернул фантик. Оценивающе осмотрел карамельку (заметил на той трещину), пальцем сковырнул прилипший к конфете волосок. Подбросил конфету вверх, поймал её открытым ртом. Горделиво взглянул на мальчишку, что неподвижно лежал на кровати около противоположной от меня стены. Тот не пошевелился, но я увидел, что он заметил мои старания. Я радостно ухмыльнулся, обтёр вспотевшие ладони о живот. Опустил взгляд в книгу — нашёл место в тексте, на котором прервал чтение.

— В о-быч-ных у-сло-ви-ях… условиях, — продолжил я, — он от-лич-но… отлично мог бы съесть и де-сять пор-ций… порций…

Потёр пальцем кончик носа. Острый ноготь поцарапал кожу. Но зуд не исчез. Напротив — он перебрался внутрь носа, будто туда забралась мошка и щекотала мне в ноздрях своими тонкими ножками. Я засунул в ноздрю палец, потёр носовой хрящ. Приподнял лицо — приготовился чихнуть. Языком задвинул карамельку за зубы (чтобы ненароком её не выплюнуть) — та прилипла изнутри к щеке. Прижал к страницам ладонь (книга скрипнула под тяжестью моей руки). Резко вдохнул. Чих получился громким и звонким — мне почудилось, что от него звякнули оконные стёкла. Я усмехнулся. И снова вдох…

Карамелька не удержалась за зубами — нырнула мне в горло. Я замер от неожиданности, поперхнулся. Но потом снова чихнул (не так эффектно, как в первый раз). Оросил слюной и ноги, и простыню. Прижал к губам ладонь. Конфета не выскочила наружу (хотя я готовился её поймать: боялся выронить карамельку на пол). Застряла в трахее. Кашлянул. Выдохнуть не сумел: напора воздуха из лёгких не хватило, чтобы сдвинуть преграду. Попробовал вдохнуть — тоже не смог. Ударил кулаком себя в грудь. И ещё раз — получилось больно. Резко согнулся, чтобы срыгнуть карамельку на кровать.

Но конфета не двинулась с места. Будто пробка она перекрыла путь воздуху, заставила меня беззвучно разевать рот в тщетных попытках восстановить дыхание. Я резко отшвырнул книгу (та взлетела вверх, зашелестела страницами — в ней будто заработал мотор), соскочил на пол. Правая нога вступила в тапок. А левая промахнулась (ударилась о линолеум — звук от удара получился мерзкий, похожий на чавканье). Я долбанул рукой по кровати: пытался зашуметь, позвать на помощь. Но громким звук от удара не получился — зато он усилил мою панику. Я шагнул к выходу из палаты, но запутался в ногах, повалился на пол.

Из глаз хлынули слёзы — от обиды и страха. Локти и колени громыхнули знатно. Я почувствовал боль, но не обратил на неё внимания. Потому что стучал себя в грудь, царапал шею ногтями. Судорожно выгибался: пытался вдохнуть — не получалось. Не смог и закричать. Долбил по полу коленками, пробираясь на четвереньках к выходу. Вот только сквозь слёзы не разбирал, куда ползу. Врезался плечом в стену. Вздрогнул всем телом. Закружилась голова. Волны паники холодом прокатились по коже — покрыли мурашками руки. Я заскрипел зубами — не понимал, что делать. На лбу проступила испарина. В глазах потемнело…

— …Припадочный, слышишь меня?!

Я приподнял веки. Едва разлепил их: глаза наполняли слёзы. Сквозь влажную пелену увидел конопатые скулы и нос соседа по палате. Не сразу его узнал. Потому что мысленно всё ещё пребывал на полу. Вдохнул зловоние из его рта… Отметил, что дышу свободно. Конфету в трахее не чувствовал. Да и головокружение исчезло. А вот холодок по телу всё ещё прокатывался. Едва ощутимый.

Но я его точно чувствовал. Это было новое для моего сна ощущение. Оно затмило воспоминания о карамельке. Потому что я понял, что не читал по слогам книгу, и не валялся по полу, силясь вдохнуть воздух. То был очередной «сон во сне».

Рыжий парень неуверенно улыбнулся.

— Наконец-то! — сказал он. — Очнулся.

Конопатый замахнулся книгой — той самой, которую читала Надя Иванова, и которую я только что видел в своём видении (во сне?).

— Дать бы тебе… по башке, — сказал парень. — Напугал меня!

Он опустил руку, ударил корешком книги по кровати — несильно, будто нехотя. Шмыгнул носом.

Я вздохнул: снова поймал себя на мысли, что очень хочу открутить этому рыжеволосому ребёнку его покрытые веснушками уши.

— Ты и точно припадочный, — сказал парень. — Закатил глаза — я чуть не описался от испуга. Видел бы ты себя со стороны! Жуть. Тормошу тебя — а ты как тот покойник. Подумал, что ты не дышишь. Не знал, что делать. Уже хотел бежать за врачихой!

— Не надо, — произнёс я.

Обнаружил, что говорить стало легче: двигал языком без особого труда, да и с губ словно исчезло онемение. Будто закончилась заморозка — закончилась, спустя несколько дней, после того, как меня перевели в педиатрическое отделение. Отметил, что теперь бы я точно смог улыбнуться — той же Наде. Но не пожелал улыбаться своему соседу по палате. Вспомнил вдруг, как тот ущипнул меня за руку.

Что случилось потом? Он меня ударил? Или в моей голове взорвалась бомба?

Помню, что потом… была вспышка.

Я огляделся. Следов той вспышки не увидел. Потому что тот фейерверк взорвался лишь в моём воображении.

— Дурацкие у тебя шутки, Припадочный, — с угрозой в голосе сказал конопатый парень. — Не делай так больше. Слышал меня? А то пожалеешь!

Он толкнул меня кулаком в бок (я это… увидел?) и вразвалочку поплёлся к своей кровати.

Утром меня вновь осматривал усатый доктор. Он дышал на меня перегаром и табачным дымом (будто только вернулся с перекура), рассматривал мои зрачки, задавал вопросы. Я отвечал коротко. Но врач всё же отметил мою сегодняшнюю «болтливость». Заявил, что скоро я смогу не только разговаривать, но и петь — напророчил мне будущее звезды эстрады. При этом усатый будто бы по привычке отпускал неуместные в детском отделении шуточки (понятные мне, но не моему соседу по палате). Он ощупывал мои руки и ноги, отслеживал мою реакцию, деловито давал указания медсестре.