Дмитрий Бондарь - О Тех, Кто Всегда Рядом!
— Спасибо, Симон. Мед первостатейный. Зайду еще как-нибудь. — И ковыляет прочь, его левая нога немного волочится по земле при каждом шаге.
Следующей приходит Марфа, веселая и заводит с порога свою бабскую песню:
— Одошка, ну где ты был! Обещал позавчера приехать, а сам? Я же скучаю!
Показываю ей, что разговаривать при Симоне не нужно. Маню за собой в подсобку и там сграбастываю эту упругую коротышку обеими руками, и шепчу в маленькое ушко:
— Как я соскучился!
Что делать дальше я не то чтобы не знаю, но остерегаюсь, потому что днем всякое может случиться. Поэтому соплю ей в ухо и изображаю пылкую страсть.
Она пихает меня обеими руками в грудь, только как-то не убедительно, я не верю ей и поэтому не выпускаю.
— Отстань, Одошка! Экий ты неловкий дурень, платье мне изомнешь!
Отпускаю и сажусь на скамью.
— У меня дед умер. Я теперь один совсем.
— Ой! — Она садится рядом и зачем-то зажимает рот ладонями. — Бедненький! Как же ты?! Без деда?
Я еще и сам не решил — как я без деда? Пока что так же как и с ним. А там — посмотрим…
— Приходи сегодня на задний двор, как сторожа на улицу выйдут! — жарко шепчет она мне, и я понимаю, что до нее дошло, что теперь все дедово хозяйство — мое и папаша больше не будет возражать против наших ночных… посиделок.
Назначив время и место, Марфа, невинно улыбаясь, убегает, а я бреду к прилавку — обдумать свои ближайшие действия. На задний двор, конечно, хочется, но и Герда тоже — чудо, как хороша! К тому же — вдова, ее муженька недавно… ну вы поняли. Была бы замужняя — я бы ни за что! Потому что дед долго объяснял, как это нехорошо — шкодить в чужом огороде, а так-то — милое дело!
До самого вечера решаю — куда податься? Прихожу к выводу, что Марфа подождет — какие ее годы? А вот Герда — не, та ждать не станет. Мигом какого-нибудь хахаля себе отыщет. А потом получится, что лезу я в чужой огород. Нужно допрежь успеть!
Ночь в Городе обычно тихая. Даже когда Эти выходят на охоту, все делается тихо — никто не орет, не сопротивляется, потому что уже давно привыкли. Да и то сказать, что это в далекие времена Они жрали людей на улицах, оставляя в канавах руки и ноги и поэтому было страшно. Теперь — нет. Сжились, срослись с Ними. Все под Ними ходим. Родственники да соседи всплакнут, конечно, когда получат уведомление, а с другой стороны обрадуются — значит, теперь они сами на какое-то время полностью свободны.
Хотелось бы мне эту Герду этой ночью… Но к ней в гости приперся какой-то усач из городской стражи. Да, не исчезла еще стража — порядок-то должен быть? Если вдруг толпа соберется, да против Этих бузить начнет, кто ее разгонит без убытка для жизней? Если Остроухие сами возьмутся за дело — никому не поздоровится. Опять же в кабаках бывает, люди ссорятся, увечат друг друга — тоже растаскивать кто-то должен.
Сижу, слушаю хихиканье своей хозяйки, конское ржание усача, грустно мне. Марфа уже не выйдет сегодня, а больше знакомых у меня в этом городе и нет. Спать бы лечь, да на новом месте не хочется пока. За закрытыми ставнями кто-то орет скабрезную песню о доярке Мари, которая то ли доила кого-то, то ли ее саму доил кто-то, в общем, молока было — хоть залейся! И обладало молочко чудодейственным свойством — кто его в себя вливал, на ногах стоять не мог.
И прокрадывается в мою грустную голову крамольная мысль: а не выпить ли мне немного пива?
Когда дед жив был — частенько, когда оказывались в городе, после работы заходили в ближайшую корчму «Толстый тролль» пропустить кружку-другую, не больше. Дед ставил одну передо мной, а сам брал сразу пару, ходил от стола к столу и разговаривал с людьми, «наводил мосты»; больше говорил, чем пил — узнавал, выспрашивал, любопытствовал. А я глазел, да примечал — у кого новая одежка, кого долго не видать, кто деньгой разжился и угощает собутыльников, а кто — напротив, за чужой счет норовит угоститься. Полезные сведения для торговых дел. Пора и самому начинать!
Без деда оно, конечно, совсем не то, боязно и непривычно, но делать нужно — чтобы дела торговые не страдали.
Это я так себя успокаиваю, на самом деле мне больше хочется горло промочить и выглядеть взрослым, чем что-то новое узнать.
Пауль — хозяин корчмы, сурово смотрит на меня из-под опаленных на кухне бровей и нехотя вопрошает, будто разговаривает с куренком:
— А дед-то когда подойдет?
Я напускаю в глаза скорби и почтительно отвечаю:
— Умер мой дед, господин Пауль. Три дня как.
— Прибрали?
— Нет, господин Пауль, сам умер.
— И как теперь? Ты же один, вроде бы?
— Один, — вздыхаю горестно. — Придется как-то жить. На добрых соседей вся надежда.
— Ну, ты не прибедняйся, — Пауль расставляет на стойке вытертые полотенцем глиняные кружки, — скопил твой дед прилично. Теперь, главное, жениться не вздумай. Осмотрись по сторонам. Поживи лет пять для себя, поучись, как дела делать.
Понятно мне твое участие, господин Пауль. Младшей твоей лет через пять как раз и нужно будет о женихах задуматься.
— Да я что, я не спешу, — пожимаю плечами. — Мне бы пива кружку.
Подобревший корчмарь умело наливает из кувшина по самые края; пенная кромка — едва в полпальца толщиной.
— За мой счет, — говорит Пауль и поясняет — в память о старике твоем, хороший был человек! Даже Эти его не забирали, давали возможность свои умения тебе передать. А ведь жребий на него трижды указывал.
Интересные дела творятся вокруг. А я и не знал. И дед мне не говорил.
Сижу, были бы усы — мочил бы их в пене, а пока нет — просто сижу, прихлебываю и осматриваюсь. Постепенно хмелею, но не сильно.
Стал народ собираться: приказчики, вроде моего Симона, здоровенные амбалы с мясного рынка, возничие, кожевенники — много всяких достойных и не очень людей. Иной выглядит бандит-бандитом, а тоже нос задирает повыше, уважения ищет. Некоторые, сделав заказ у Пауля, подходили ко мне и вяло соболезновали. Те, кто знали деда. Какой-то бакалейщик даже выкладывает передо мной на стол с полсотни оловяшек:
— Принимай, Одон, за деда. Должен я ему остался, не хочу с долгом уходить.
А мне что? Лишним не будет. Благодарю, конечно, сгребаю монетки в поясной кошель и думаю:
— Вот скотина! Теперь и не выйти из корчмы. Многие видели эти деньги и многие захотят поживиться. Маленького всякий обидеть норовит — дадут по башке дубиной и — все, нет денежек! Даже Эти не помогут. Просто не успеют. Вот уж удружил так удружил.
Но не быть мне дедовым внуком, если из такой простенькой житейской ситуации не смогу выбраться без потерь!
Я уже поднимаюсь над лавкой, чтобы пойти к Паулю и попросить его придержать мои монетки до утра, когда на левое мое плечо ложится чья-то сухая ладонь. Даже не ладонь — лапка.
— Могу проводить тебя до дома, — с небольшим акцентом произносит незнакомец. — За пару монет.
Оглядываю его: с меня ростом, сухой, даже тощий, старая, местами дырявая рубаха тонкого сукна; жилетка кожаная с завязками на боку, такие стража под доспехи одевает; штаны желтые, перехваченные на поясе каким-то невообразимым кушаком с кистями; отличные сапоги — удобные, мягкие, прочные — единственно ценная вещь в гардеробе иностранца. Да на боку в ножнах висит что-то острое и холодное — то ли палаш, то ли шпага, я в этом не силен. Редко такое увидишь. Разве только совсем старое.
Лицо молодое, но уже с приличным шрамом от левого уха к подбородку через щеку, губы тонкие, нижняя чуть выпячена вперед, глаза зеленые, чистые и наглые, светлые и грязные волосы собраны в пучок над затылком в каком-то хитром узле. Несколько разноцветных лент привязаны к выбившимся прядям. Не отталкивающее лицо, даже приятное, хоть и со шрамом, но какое-то подозрительное. В общем, если бы меня спросили о доверии такому типу, я бы расхохотался в лицо вопросившему.
— Ты кто? — на всякий случай решаю не спешить с выводами.
— Так нужна помощь? — вопросом на вопрос отвечает незнакомец. — Мне деньги нужны, очень, и недосуг просто так языком молоть здесь. Если не нужна сейчас моя помощь, то я тогда дальше пойду.
Он необычен. Во всем: облик, странный выговор, явно нездешний. Даже манера строить слова ненашенская. «Все странное может принести большие деньги, — так не единожды говорил мне дед и, прикуривая свою самокрутку, заканчивал мысль: — а может и отобрать последнее».
— Но ведь ты же предлагаешь мне услугу? Я должен знать, кому довериться.
Он уже почти делает шаг в сторону, но передумывает и возвращается:
— Ты прав, мальчишка. Прости, я просто голоден и поэтому сильно раздражен. Спрашивай.
Я усаживаюсь на свое место и показываю ему на место напротив, никем не занятое:
— Пива выпьешь?
— Если нальешь, — теперь не только глаза, но и он весь принимает вид насмешливого наглеца.
Толкаю ему свою недопитую кружку, но он отстраняется, придерживает ее на столе, чтоб не свалилась и отставляет обратно:
