Терри Пратчетт - Финт
– Благослови вас Господь, хозяюшка, благослови вас Господь!
Эта бессовестная пантомима принесла ему здоровенную миску овсянки – с очень даже приемлемым количеством сахара. Баранина еще не дошла до той стадии, когда мясо начинает жить своей собственной, внутренней жизнью; Финт с благодарностью принял завернутый в газету подарок – потушить с чем-нибудь вполне сгодится – и проворно затолкал его в карман, чтоб не испарился ненароком. Что до овсянки, гость вычерпал из миски все до последней капли – к явному одобрению кухарки, почтенной дамы, которая, надо отметить, при каждом движении тряслась всем чем можно, включая подбородок.
Финт мысленно уже занес ее в список союзников, по крайней мере против экономки, которая все еще пепелила его злобным взглядом, – но тут кухарка грубо ухватила его за руку и завопила, куда громче, чем подсказывала необходимость:
– А ну-ка пошли в буфетную, поглядим, много ли ты успел натырить, парень!
Финт попытался высвободиться, но кухарка, как говорилось выше, была женщина корпулентная, как оно за кухарками водится. Таща гостя за собою, она нагнулась к нему и шикнула:
– Да не вырывайся ты. Голова совсем не варит, что ли? Молчи и делай, как велю!
Кухарка открыла дверь и повлекла гостя вниз по каменным ступенькам в пахнущую соленьями комнатушку. Захлопнув дверь за собою, она слегка помягчела и объяснила:
– Эта старая кошелка, экономка то есть, будет клясться и божиться, что ты ночью стянул то и это, и уж можешь не сомневаться, что побрякушки на самом-то деле осядут в ее собственных карманах. Так что если ты здесь с кем и задружился, вся дружба тут же и испарится, что утренняя роса. Хозяева-то – они люди порядочные, всегда купятся на жалостную историю честного трудяги на мели или падшей женщины, которая пытается подняться, уж сколько я их тут перевидала. И скажу я тебе, что очень многие такие истории – чистая правда, уж кому и знать, как не мне.
Сколь можно более вежливо Финт попытался убрать с себя ее руки. А то кухарка ощупывала его куда ниже, чем диктовала необходимость, причем с явным энтузиазмом и с характерным блеском в глазах.
Проследив выражение его лица, она воскликнула:
– Да я ж не всегда была жирной старой кошелкой; когда-то споткнулась, было дело, но тут же прыг – и снова на ногах. Вот так и надо, парень. Любой способен подняться, если закваски хватит. Нет уж, я не всегда такая была; чес-слово, ты б здорово удивился, а может, и развеселился бы и, правду сказать, в паре случаев, пожалуй, что и засмущался бы.
– Да, хозяюшка, – смиренно согласился Финт. – И, будьте добры, хватит меня лапать.
Кухарка расхохоталась – подбородки так и заходили ходуном, – а затем, посерьезнев, произнесла:
– Судомойка мне рассказала, ты этой ночью вроде как помог спасти какую-то славную девчушку от головорезов, а я-то знаю – знаю доподлинно! – что тебя точно в чем-нибудь да обвинят, если я не растолкую тебе, что почем. Так вот, малыш, отдавай-ка добром тетушке Куикли все, чем успел поживиться, а я уж позабочусь о том, чтоб вернуть вещички по местам. Мне эта семья по душе, и я не потерплю, чтоб их грабили, даже такой бойкий парнишечка, как ты. Так что кайся давай в своих грехах, и все тебе простится, и выйдешь ты отсюда без единого пятна на репутации, и хотелось бы мне сказать то же о твоей одеже. – Она оглядела его штаны – и неодобрительно поморщилась.
Финт с ухмылкой протянул ей одну-единственную серебряную ложку:
– Ложечка, одна, и то только потому, что я ее в руке держал, когда вы меня сюда вниз потащили. – Затем он предъявил колоду карт. – А это, хозяюшка, мне дал сам мистер Диккенс.
Тем не менее кухарка, уже с усмешкой, снова ощупала его сверху донизу, обнаружила нож, кастеты и короткий ломик; это все она демонстративно проигнорировала, но велела гостю снять заодно и башмаки для осмотра, поморщилась, картинно зажала нос и дала понять: пусть обувается снова, да побыстрее. И весело осведомилась:
– Что, даже в заднице пусто? А что такого, не ты первый, не ты последний. Нет, проверять не полезу; у тебя на ребрах мясца-то поболе, чем обычно у таких, как ты, а это значит, что либо ты чист перед законом, либо чертовски умен; лично я ставлю на второе и очень удивлюсь, если верно первое. А теперь мы чего сделаем: я протащу тебя наверх и буду на тебя, на паршивца такого, орать, чтоб услышала старая кошелка. А орать я буду вот что: я-де тебя обыскала с ног до головы, рискуя собственным здоровьем, и вышвыриваю тебя с пустыми руками. После того я вроде как выкину тебя за дверь пинком ноги, и вновь за работу, а работать мне будет тем приятнее, ежели представлю, как старая мерзавка кипит и клокочет, точно котел с пчелами. – Кухарка оценивающе пригляделась к Финту и промолвила: – Ты ведь тошер, так?
– Точно, хозяюшка.
– Слыхала я, работенка эта не из легких да за жалкие гроши.
Правило номер один: никогда не болтай лишнего. Так что Финт уклончиво отозвался:
– Ну, это как сказать, хозяюшка, зарабатываю как могу.
– Ладно, пошли, разыграем наш спектакль для тех, у кого ушки на макушке, и ступай себе, да помни – если тебе друг понадобится, ты приходи повидать Куикли. Я серьезно: если я чем смогу помочь, так ты только свистни. А ежели мне туго придется да я постучусь в твою дверь – ты уж не запирайся.
Снаружи солнце едва проглядывало сквозь завесу дыма, тумана и хмари, но для таких, как Финт, стоял белый день. Немножко солнышка – в самый раз, кто ж спорит, под его лучами одежка быстрее просыхает; но Финт любил сумрак и, по возможности, клоаку, а прямо сейчас его неодолимо тянуло в уютную темноту.
Так что он подцепил ломиком крышку ближайшего канализационного люка и спрыгнул вниз, где, кстати, оказалось не так уж и плохо. Благодаря вчерашней грозе в канализации сделалось чуть терпимее. Там, впотьмах, наверняка уже рыщут и другие тошеры, но Финт золото и серебро нюхом чуял.
Соломон говорил, будто у его пса Онана нюх на ювелирку. В самом деле, Финт охотно воздавал собаке должное, ну нельзя же не пожалеть бедную тварь: за Онана и впрямь частенько бывало очень стыдно, но что есть, то есть – остренькая песья мордочка прямо оживлялась, стоило ему почуять рубины. Финт порою брал его с собой в туннели, и если там, внизу, во мраке, удивительный нос Онана отыскивал сокровища, по возвращении домой Соломон угощал его лишней порцией куриных потрошков.
Финт пожалел, что сегодня собаки при нем нет: острый слух Онана улавливал шум внезапного ливня в нескольких милях вверх по реке – о чем пес и оповещал громким лаем, – но сегодня Финт начал не в том квартале, времени сбегать за собакой не было, так что придется обходиться тем, что есть, – а он, в конце концов, в этом здорово наловчился. Если ты в своем деле дока, как вот Финт, так сгребешь добычу и выберешься наверх, на свежий воздух, задолго до того, как по подземным коридорам хлынет первая волна дождевой воды.
Но, похоже, вчерашняя гроза опустошила небеса досуха. Сегодня в туннелях было тихо-спокойно, как на мельничной запруде: тут и там поблескивали лужицы да по самому центру коридора змеилась тоненькая струйка. После грозы пахло обычно – как-как? – ну, это, мокрой дохлятиной, гнилой картошкой и затхлостью, – а по нынешним временам, к сожалению, так еще и дерьмом. Что Финта просто выбешивало. Как рассказывал Соломон, ребята по имени римляне построили клоаку, чтобы дождевые воды стекали в Темзу, а не затапливали жилые дома. Но нынче богатеи повадились отводить трубы от своих выгребных ям прямо в подземные туннели, а Финт считал, это просто нечестно. Тут от крыс не знаешь, куда деваться, а еще и ступай с оглядкой, чтобы в «шарля»[3] не вляпаться.
Сверху, от сточных канав, сквозь крышки канализационных люков просачивалось достаточно света – в них ведь есть отверстия, пропускающие воду; но на самом-то деле тошеру полагается работать на ощупь – пальцами рук, а иногда и ног нашаривать всякую тяжелую мелочовку, что, принесенная потоком, застревает в раскрошившейся кирпичной кладке. Но искать надо, включив не только чутье, но и мозги, в этом – самая суть и дух ремесла, это и означает быть тошером – так наставлял его старина Дедуля: ремесло-де должно настолько стать частью тебя самого, чтоб ты чуял золото даже среди «шарлей».
Про римлян Финт мало чего знал, но некогда построенные ими туннели были очень стары и постепенно разрушались и приходили в негодность. Ну да, порою вниз спускались рабочие – подлатать потолки и стены на скорую руку, малость здесь, чуток там, это ж коту на смех. Рабочим бригадам – а их время от времени официально нанимали укреплять и чинить осыпающуюся кладку – лучше на глаза не попадаться, прогонят в три шеи, да только они всяко постарше Финта будут, так что удрать от них – плевое дело. Кроме того, для рабочих существует рабочее время, а в погожую ночь тошер может хоть до утра вкалывать, обшаривая укромные уголки, где кирпич вывалился из стены или пол неровный. А лучше всего – места, где закручиваются маленькие водовороты: там скапливаются пенсы, шестипенсовики, фартинги, полуфартинги и – если очень, очень повезет, – иногда даже соверены, полусоверены и кроны; а то и брошки, серебряные шляпные булавки, лорнеты, часы, золотые кольца. Всю эту мелочовку подхватывала и кружила темная карусель огромным вращающимся сгустком липкой грязи, и – если ты по-настоящему удачлив и веришь в Госпожу всех тошеров, то ты – да-да, именно ты! – окажешься тем везунчиком, который в один прекрасный день отыщет грязевой шар – что-то вроде здоровущего плам-пудинга. Это диво дивное у тошеров называлось словом «тошерон»: разобьешь его, а внутри – целое состояние, на всю жизнь хватит.
