Художник из 50х (СИ) - Симович Сим

— Хорошо работаешь, — услышал он знакомый голос за спиной.

Обернулся — в дверях стоял Василий Иванович с самоваром в руках.

— Красиво получается, — добавил он, подходя ближе. — Как живое.

— Спасибо, — Гоги отложил инструмент, размял затёкшие пальцы. — Рука сама просит. Не могу простые вещи делать.

— И правильно. Красота — она везде должна быть. И в доме, и в работе.

Василий Иванович поставил самовар на подоконник, внимательно рассмотрел резьбу.

— А это что будет? — спросил он, указывая на едва намеченный эскиз в углу столешницы.

— Птица, — ответил художник. — Жар-птица. Символ вдохновения.

— Понятно. Чтобы творчество крылья расправило.

Старик ушёл ставить самовар, а Гоги продолжил работу. Жар-птица получалась особенно сложной — множество мелких пёрышек, каждое со своим рисунком. Крылья распростёрты, хвост веером, голова гордо поднята.

Работал до позднего вечера при свете керосиновой лампы. Тени от резьбы играли в жёлтом свете, создавая дополнительный объём. Орнамент словно оживал, дышал, шевелился.

Последним штрихом стали глаза жар-птицы. Крохотные углубления, но выполненные с такой точностью, что птица казалась живой. Мудрый, внимательный взгляд, следящий за работой художника.

Отложив инструменты, Гоги отступил на несколько шагов. Стол преобразился — из простой мебели превратился в произведение декоративного искусства. Резьба покрывала не всю поверхность, а только края и углы, оставляя центр свободным для работы.

Провёл рукой по вырезанным листьям — гладкие, тёплые, словно настоящие. В лунном свете, проникающем через окно, орнамент казался серебряным кружевом.

«Завтра за этим столом начну новую работу, — подумал художник. — Театральные декорации, большие форматы. А жар-птица будет смотреть и вдохновлять.»

Убрал стамески в сундук, погасил лампу. Стол остался в лунном свете — красивый, функциональный, созданный с любовью к своему делу.

Именно такими должны быть все вещи в доме мастера — не просто полезными, но и прекрасными.

Гоги заканчивал шлифовку резьбы, когда в дверь негромко постучали. За порогом стояла Нина с небольшой кастрюлькой в руках.

— Добрый вечер, Георгий Валерьевич, — сказала она, стараясь говорить будничным тоном. — Мама борща наварила, просила передать.

— Спасибо, — ответил он, принимая кастрюлю. — Очень кстати.

Нина не ушла сразу, а заглянула в комнату, увидела новый стол с резьбой.

— Какая красота! — воскликнула она искренне. — Можно посмотреть?

Гоги кивнул, и девушка вошла. Она медленно обошла стол, рассматривая каждый элемент орнамента. В её движениях чувствовалась осторожность, словно она боялась спугнуть что-то хрупкое.

— Жар-птица, — тихо сказала Нина, проводя пальцем по резному крылу. — Как в сказке.

— Да, символ вдохновения.

— А лоза? Виноградная?

— Просто декоративная. Красиво смотрится.

Она села на край кровати, не спрашивая разрешения. В её позе было что-то от усталой птицы — плечи чуть поникли, руки лежали на коленях.

— Георгий Валерьевич, — начала она тихо, — можно я буду говорить вам «ты»? Мы же… соседи. Друзья.

Гоги почувствовал подвох в этом простом вопросе, но кивнул:

— Конечно, Нина.

— Гоша, — она произнесла это имя особенно мягко, словно пробуя на вкус. — Мне нравится это имя. Домашнее.

Он продолжал убирать инструменты, стараясь не смотреть на неё. В воздухе повисло напряжение — она явно пришла не только борщ принести.

— Знаешь, — продолжила Нина, — я часто думаю о тебе. О том, как ты живёшь один, никого рядом нет…

— У меня всё хорошо, — перебил он чуть резче, чем хотел.

— Но человек не должен быть один. Особенно такой, как ты. Талантливый, добрый…

Гоги наконец посмотрел на неё. В глазах девушки читалась боль — тихая, глубокая. Она пыталась казаться спокойной, но голос предавал её чувства.

— Нина, мы об этом уже говорили.

— Говорили, — согласилась она. — Но может, что-то изменилось? Может, ты… подумал?

— Ничего не изменилось.

Слова прозвучали холоднее, чем он хотел. Нина вздрогнула, словно получила пощёчину.

— Понятно, — прошептала она, поднимаясь. — Извини, что побеспокоила.

— Нина, подожди.

Она остановилась в дверях, не оборачиваясь.

— Ты хорошая девушка, — сказал он мягче. — Но я правда не готов. У меня сложная жизнь, много проблем…

— У всех проблемы, Гоша, — ответила она, не поворачиваясь. — Но люди справляются вместе.

— Не все.

— Не все хотят, — в её голосе прозвучала горечь. — Некоторые предпочитают оставаться в своей башне из слоновой кости.

Она ушла, тихо прикрыв дверь. Гоги остался один с кастрюлей борща и тяжёлым осадком на душе.

Он знал, что поступает жестоко. Видел, как она страдает, как надеется на то, чего не будет. Но ложная надежда была бы ещё жестче.

Его жизнь была слишком сложной, слишком опасной для обычной девушки. Встречи с Берией, секретные заказы, постоянная угроза ареста — всё это не для неё.

А ещё была Аня — новая знакомая, с которой так легко и просто общаться. Без обязательств, без давления, без ожиданий.

Гоги сел за новый стол, поставил кастрюлю на резную лозу. Борщ был вкусным — Марья Кузьминишна хорошо готовила. Но есть не хотелось.

За стеной слышались приглушённые всхлипы. Нина плакала, стараясь не шуметь. И от этого становилось ещё тяжелее на душе.

Всхлипы за стеной стихли, но тяжесть на душе осталась. Гоги сидел за новым столом, водил пальцем по резной лозе и чувствовал, как внутри всё сжимается в болезненный узел.

Рука сама потянулась к ящику, где лежала пачка «Беломора». На этот раз он даже не пытался остановиться. Чиркнул спичкой, поднёс к папиросе.

Первая затяжка обожгла лёгкие горечью. Гоги погасил лампу и остался в темноте — только красная точка табака мерцала в ночи, как злой глаз.

Дым поднимался к потолку серыми кольцами, растворяясь в черноте комнаты. В этой темноте можно было не видеть резную жар-птицу, которая теперь казалась насмешкой над его одиночеством.

Затянулся ещё раз. Никотин растекался по венам, принося ложное успокоение. Мысли становились вязкими, тягучими, как дым от папиросы.

«Хорошая девушка», — подумал он мрачно.

Нина действительно была хорошей. Добрая, искренняя, готовая разделить его жизнь со всеми проблемами. Но именно поэтому он и не мог позволить ей войти в свой мир.

Пепел падал на резную столешницу. Гоги стряхнул его ладонью, оставив серый след на светлом дереве.

За окном ночная Москва жила своей жизнью. Где-то горели огни в окнах, где-то люди любили, ссорились, мирились. Обычные человеческие радости и печали. А он сидел в темноте, курил и думал о том, что обречён на одиночество.

Папироса догорела. Гоги растёр окурок в блюдце, не зажигая света. В комнате воцарилась полная темнота, нарушаемая только слабым свечением звёзд за окном.

Те самые звёзды, на которые он смотрел с Аней. Они казались далёкими и равнодушными к человеческим страданиям. Светили миллионы лет и будут светить ещё миллионы — после того, как все нынешние проблемы превратятся в пыль.

Закурил вторую папиросу. Дым щипал глаза, горло пересохло, но остановиться не мог. Никотин был единственным, что заглушало боль от причинённой Нине обиды.

«Башня из слоновой кости», — повторил он её слова.

Может, она права. Может, он действительно прячется от жизни за своим искусством, за своими тайнами. Создаёт вокруг себя стену, через которую никого не пускает.

Но эта стена защищает не только его — она защищает и тех, кто может пострадать из-за близости к нему.

Третья папироса. Комната наполнилась удушливым дымом, но Гоги не открывал окна. Пусть дым будет — он подходил его настроению лучше свежего воздуха.

Где-то вдалеке прозвонили часы — полночь. Новый день начинался с никотина и горьких мыслей. Завтра идти в артель, знакомиться с людьми, притворяться обычным советским художником.

А Нина будет избегать его взгляда и делать вид, что ничего не произошло. До тех пор, пока боль не притупится и она не найдёт кого-то другого.