Шайтан Иван 3 (СИ) - Тен Эдуард

— Ну как, Пётр Алексеевич, согласны? — спросил Колосов, напряжённо ожидающий моего ответа. Я, быстро взвесив все за и против, кивнул.

— Согласен!

И генерал и Шувалов облегчённо вздохнули.

— Не будем откладывать в долгий ящик. Вот бумага и перо, пишите прошение.- категорично заявил атаман.

— Я быстро написал прошение и генерал вызвав адъютанта приказал ему оформить приказ о зачислении, присвоении и назначении.

— Вот и славно, мы не сомневались в вас, Пётр Алексеевич. Теперь о деле.- с ходу взял меня в оборот атаман. — Вам необходимо принять, дополнительно, ещё восемьдесят молодых казаков, собранных с полков линии. Подготовить, обучить, снарядить их к 20 июня. Не спорьте, есаул. Это основное условие, которое поставил генерал Геллер в обмен на полную самостоятельность сотни в остальных вопросах. Участие сотни под вашим командованием, в летней компании, не обсуждается. Горный егерский батальон формируется из солдат Кавказского корпуса. Назначен командир батальона, ответственный за формирование батальона, полковник Штукин. Остальное вам доведет подполковник Соловьев. Подробно, во всех деталях. — он посмотрел на него и увидев утвердительный кивок закончил.- Всё, господа, идите и работайте. Есаул, подготовьте требование на средства необходимые вам для увеличения личного состава сотни. Мы вышли с подполковником и переместились в его кабинет, стали работать. Я более подробно посвятил его в детали моего пребывая в Петербурге. Послушал все расклады, которые сложились у нас. Отметив про себя, что генерал Геллер отнеся с пониманием ко мне, но тоже был вынужден соблюсти все формальности моего увольнения. О трудном положении, полковника Штукина, который по большому счёту не является моим открытым врагом. Просто он хотел создать себе преференции за счёт меня. Совет Мазурова сидеть у себя и заниматься делом, особо не светится ни где. Необходимо, что бы все заинтересованные лица успокоились тем фактом, что им удалось сломать мне карьеру и всю мою никчемную жизнь.

Пережив за эти два дня массу ощущений диаметрально разных по восприятию, я, выжатый, как лимон, отправился на базу.

Была бурная встреча в Семеновке. Меня поздравили с успешным выползанием из казалось бы безвыходной ситуации. Обретением нового статуса сотни и новым званием. Дорожный, не скрывая, завидовал моему Георгиевскому кресту и Анне с мечами, несмотря на все мои призывы бороться с этой нехорошей чертой. Когда мы остались вдвоём, Соловьёв поблагодарил меня за помощь его семье. И сын, и мать отписались ему о бравом есауле, который служит под его началом. Наконец я, в сопровождении Паши и Аслана, пробыл на базу.

Глава 30

Князь Андрей.

Служба в полку шла исправно. Командир батальона, видя моё усердие, оказывал явное благоволение, и, думается, в скором времени намерен был поставить меня в пример прочим офицерам. Однако моё равнодушие к шумным вечеринкам и прочим светским утехам сперва вызывало удивление, а затем и явное недоумение среди сослуживцев. Я стал замечать в их взглядах некое отчуждение, даже холодность — не у всех, но у большинства.

Особенно явным это стало после дуэли. Если поначалу поступок графа Вержановского поразил всех своею низостью, то теперь, когда страсти поутихли, всё чаще раздавались голоса, будто действия есаула были ничуть не благороднее, да и сама дуэль будто бы проведена с вопиющими нарушениями правил. Некоторые знатоки кодекса чести и вовсе заключали, что наказание графа было излишне суровым, ибо поединок не был остановлен секундантами, а удар его, вопреки всему произошедшему, нельзя счесть бесчестным.

Скоро, чего доброго, дойдёт до того, что виновником всей этой истории станет сам командир, а граф предстанет невинной жертвой, пострадавшей от грубости какого-то мужиковатого казака. Эти толки не только не утихали, но и распространялись по всему гвардейскому корпусу, обрастая новыми нелепыми подробностями. Даже подполковник Рощин, честнейший служака, был обвинён в пристрастности, а его решение об изгнании графа из офицерского собрания называли неоправданно жестоким.

Чувствовалось, что за всем этим стоит умелая рука. Кто-то искусно направлял молву, выставляя графа Вержановского страдальцем за честь, истинным рыцарем, невинно пострадавшим от руки хитрого и подлого интригана. Хотя, что ожидать от выходца из подлого сословия.

Что же делать? Оставаться в стороне, значило позволить клевете укорениться. Но и вступать в препирательства с каждым болтуном — низко и недостойно. Оставалось одно, продержаться некоторое время, определённое командиром и писать прошение о переводе на Кавказ. Я поделился с папа всеми своими мыслями и опасениями. Он очень серьёзно озаботился и уехал к графу Василеву.

По просьбе, Петра Алексеевича, я подарил Катерине куклу, которую он оставил у меня, после своего отъезда. Прошло всего два дня. Граф снял запрет на посещение моего дома Натальей и Катериной. Мы сидели в восточной комнате. Я принес пенал и поставил перед Катериной, сообщив ей, что это подарок Петра Алексеевича. Она открыла пенал и Наталья с Марой восторженно заохали. Катерина поставив куклу на стол внимательно рассматривала её.

— Ой, Катя, как она похожа на тебя в детстве. — Удивилась Наташа.

— Действительно — заметил я, увидев лицо куклы. Высокомерное и капризное. Катерина долго молчала смотря на личико куклы и положила её обратно. Лицо её побледнело, губки обиженно дрогнули и в глазах блеснули слёзы.

— Неправда! Я вовсе не такая! — всхлипнула Катерина и вскочив стремительно бросилась к двери. Остановилась и так же быстро вернулась, закрыла пенал и, схватив его, выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью. Все в недоумении переглянулись.

— А я обрадовался, что подарок Кате не понравился и мы оставим его себе.- равнодушно заметил я.

— Андрей, ты просто не выносим! — всплеснула руками Наталья, а Мара с неодобрением посмотрела на меня. Они переглянулись с Марой и вышли из комнаты. Пошли успокаивать Катю.

— Вот и пойми этих женщин, дарят такой редкий подарок, а они ещё обижаются.

Служба начинала тяготить меня. Вся атмосфера полковой службы, парады, дворцовые караулы, участия в церемониях, откровенно раздражали. Мою раздражительность, многие мои сослуживцы, принимали за высокомерное небрежение их обществом. Все мои усилия прослужить ещё один запланированный месяц, летели к чертям. 29 марта я подал рапорт на имя командира полка, генерал-майора Серова Николая Ивановича. Заслуженный генерал, который начинал свою службу в Преображенском полку, участник Отечественной войны и заграничного похода. Отличился в 1831 году при подавлении Польского восстания. Опытный командир, строгий, но справедливый.

Генерал принял меня в своем кабинете, заставленном картами и портретами в золочёных рамах. Солнечный луч, пробиваясь сквозь стёкла, золотил серебряные эполеты на его плечах. Он медленно развернул мой рапорт, и я увидел, как его густые, поседевшие брови поползли вверх.

— Любопытно, — произнёс он, откладывая бумагу. — Три поколения вашей семьи служили в гвардии, а вы… — его пронзительный взгляд упёрся в меня, — хотите положить этому конец?

Я стоял по стойке «смирно», чувствуя, как капли пота сползают по спине. В кабинете пахло кожей, табаком и старой бумагой.

— Ваше превосходительство, я…

— Не торопитесь, поручик, — перебил он, доставая из ящика табакерку. — Вам известно, что после такого рапорта дорога обратно в гвардию для вас закрыта? Навсегда.

За окном раздались чёткие команды и тяжёлые шаги роты, идущей на учение.

Генерал щёлкнул крышкой табакерки:

— Я не подпишу ваш рапорт. Пока. Даю вам месяц. Если через тридцать дней вы повторите свою просьбу — моя подпись будет здесь. — Он ткнул пальцем в документ. — А пока — марш в строй!

Я молча продолжал стоять пока генерал не поднял взгляд от бумаг разложенных на столе.

— Ваше превосходительство, уверяю вас, что мое решение не изменится ни через месяц, ни через два. Прошу вас подписать мой рапорт, сейчас.