Было записано (СИ) - "Greko"
— Построиться! Ружья к ноге! — скомандовал я.
Солдаты удивились, но подчинились. Чеченцы удивились еще больше и не решились броситься в шашки. Замерли, ожидая, чем закончиться эта странная сцена. Затеяли поиграть с нами в гляделки, позабыв про свой гик. Тонкий ряд солдат с задранными к небу штыками посреди жаркого боя — такое кого хочешь изумит.
Я махнул рукой пушкарям, разворачивавшим поблизости орудие. Показал: мол, ставьте за строем.
Пушку подкатили, уже заряженную картечью.
Как только стукнул о землю хвост лафета, я скомандовал:
— Раздайся направо и налево!
Солдаты снова подчинились. Пушка громыхнула. Картечь снесла чеченцев. Уцелевшие бросились наутек.
— Теперь медленно отходим за пушкарями. И ты, братец, — я тронул за плечо одного из солдат, — вынул бы шомпол из дула. Чеченца шомполом не убьешь.
Солдат покраснел. Остальные засмеялись. Принялись подтрунивать над товарищем.
Хвост главной колонны уже скрылся за гребнем хребта, за которым пряталось Кажалыковское ущелье. Наверху оставались лишь куринцы, поджидавшие, пока мы к ним поднимемся. Взбираться, пятясь назад, по покатости, разбитой вдрызг тысячами ног и сотней колес, оказалось тем еще испытанием. Вскарабкались, извозившись в грязи, как чушки.
— Какие вы чистые, ребята, в сравнении с нами, какими молодцами смотритесь, — поприветствовал я куринцев.
Седой как лунь старый солдат сурово ответил:
— Несправедливо говорить изволите, кабардинцы! Вы гораздо чище нас: вы который день из боя не выходите, а мы только охраняем.
Поразительные слова! Удивительный дух!
Мы продолжили отступление. Думал, внизу, в котловине, и на подъеме было жарко. Ошибся! Спускаться в ущелье по извилистой тропинке, с одной стороны которой отвесный обрыв, а с другой — лесистая покатость, сложно само по себе, а не выходя из боя, все время отражая атаки — труднее вдесятеро. Через каждые несколько шагов приходилось останавливаться, отбиваться от наседавших чеченцев, чьи папахи так и мелькали за кустами и деревьями. Иной раз сделаешь пять шагов назад и тут же почти столько же вперед, чтобы ударить штыком. Так и пятились, неся новые и новые потери.
Из моего маленького отряда уцелело лишь трое. Когда пал еще один из нас, нашинкованный тавлинским кинжалом тут же убитым нами чеченцем, пришлось подхватить несчастного и тащить на себе в обоз. Сооружением носилок не утруждались. Слишком яростный бой кипел вокруг нас. Лишиться возможности применить ружье в любую секунду казалось немыслимым.
Мы почти достигли главной колонны, неся раненого на плечах. Обгоняли понурых людей, еле тащивших ноги. Чувствовался упадок духа в линейных батальонах. Они шли будто по инерции. Наскочи сейчас на них горцы, просто подставят голову под шашку. Жара, отсутствие воды, человеческие и лошадиные трупы, валявшиеся повсюду, изломанные повозки, брошенные зарядные и патронные ящики… Грохот пушек, оставшихся без прислуги и заряжавшихся офицерами… Призрак поражения и полной гибели отряда витал в ущелье. Немного усилий со стороны противника и…
Вдруг впереди раздался мощный гик. Большой отряд чеченцев, сдвинувших папахи на затылок и засучивших рукава черкесок, выскочил из зарослей. Изрубил роту бокового прикрытия и ворвался в обоз. Им досталось шесть пушек и прочая добыча. Солдаты в панике побежали, превратившись в беспорядочную, растерянную кучу — в основном нестроевые команды, музыканты, фурлейты-обозники.
— Пушки! Пушки захватили! — пронеслось по всему растянувшемуся по ущелью отряду.
Потеря орудия считалась несмываемым позором. Откуда только взялись силы у истомленных до крайности людей⁈ Батальоны прославленных Куринского и Кабардинского полков бросились отбивать пушки. Но первым из головы колонны верхом подоспел подполковник Гам. Растолкал конем толпу из вопивших чеченцев и упал на орудие с седла. Обхватил руками бронзовый ствол. Прямо на нем его и изрубили, как на колоде.
В общую свалку ворвались два батальона куринцев под командой подполковника Витторта, замещавшего в походе Фрейтага. Следом поспешали кабардинцы, которых увлек в атаку подполковник Траскин, командир 3-го батальона, больше похожий в своих очках на учителя математики, чем на офицера. Чтобы добраться до врага, им пришлось потолкаться с бежавшими навстречу возчиками-черводарами, захваченными паникой. Некоторых солдаты беспощадно их кололи, чтобы не путались под ногами. Чеченцы, русские — все смешались в беспорядочной драчке. Орудия переходили из рук в руки.
Я и мой уцелевший подчиненный, сбросив раненого на первую попавшуюся телегу, кинулись в бой. Кругом мелькали клинки, фуражки, папахи, перекошенные озверевшие лица — бородатые и бритые, красные, блестящие от пота и крови. Шум не смолкал — стальной лязг, выстрелы, мюридские песнопения, русский мат, стоны, крики, дикие вопли.
Меня кто-то полоснул чем-то острым по спине. Рука онемела, пальцы разжались. Выронил ружье и тут же получил удар в голову прикладом от неловко махнувшего своим ружьем куринца. Зашатался. Рухнул на землю боком. Меня еще раз полоснули — здоровенным закругленным бебутом по лицу, от виска до подбородка.
… Я очнулся на повозке. Вокруг продолжал кипеть бой. Но уже в стороне от обоза. На соседней телеге хрипел Траскин. Его пухлое лицо искажало страдание. Очки были где-то потеряны. Отходил, несмотря на старания полкового лекаря.
К нам подъехал Граббе. От его былого оптимизма не осталось и следа. В седле сидел сломленный, раздавленный поражением генерал.
— Благодарю за орудия, Константин Семенович, — обратился он к Траскину.
— Вы погубили нас, — прохрипел подполковник и умер.
Граббе сгорбился еще больше.
— Похороните его. Пожалуйста, — тоскливо выдавил из себя, обращаясь к ординарцам. — Могилу постарайтесь замаскировать[3]. Все орудия вернули?
— Одно пришлось бросить из-за сломанного лафета.
— Как я все объясню Государю⁈ — генерал совсем упал духом. На глазах выступили слезы. — Где мне найти слова, чтобы все объяснить? Ничего не остается другого, кроме как сложить свою голову к ногам Его Величества. Мои дни на Кавказе сочтены!
«Ничего себе! Тут впору подумать, как ноги унести, — подумал я. — Выберемся ли живыми из этой заварухи?»
— Зашейте ему лицо, — указал на меня Граббе застывшему рядом лекарю.
… Следующие дни слились для меня в череду мучений, страшного жара, сна, похожего на беспамятство, и отключек.
Отдельные картинки сумбурно отложились в голове. Нас спасла малая численность чеченцев и отсутствие Шамиля[4]. Представляю, как он рвал свою бороду от отчаяния. Упустить такой шанс поквитаться со своим обидчиком, с Граббе! Отомстить за Ахульго!
Бой длился до ночи — от рассвета до заката! Чудом Лабынцову удалось кучно собрать людей, максимально сократив линию огня. С наступлением темноты горцы разошлись по аулам, решив, что русские встали лагерем. Уцелевшие офицеры с огромным трудом подняли людей и при свете звезд продолжили отступление. Добрались до старой стоянки в урочище Башиль-Израу. На более открытой местности горцы атаковали не так яростно. Или их привлекла добыча. Граббе приказал избавляться от лишних тяжестей. Все, кроме артиллерии, стали сбрасывать в ближайшее ущелье. Так действуют удачливые разбойники, которые, ограбив богатого купца и удирая от погони, разбрасывают за собой монеты. Горцы полезли за добычей, позабыв о преследовании…
4-го июня полностью деморализованный Чеченский отряд возвратился в Герзель-аул.
[1] Отчасти Граббе оказался прав. Шамиль, действительно, сорвался из-под Кази-Кумуха. Отряд князя Аргутинского-Долгорукова три дня отбивался от атак мюридов у Кюлили и Кумуха. Устоял. Мюриды отступили. Ханство вернулось под власть русского оружия.
[2] Есть знаменитый эпизод времен Кавказской войны (скорее легенда). Во время марша по горам солдаты легли вповалку в глубокую рытвину, образовав живой мост, чтобы смогли проехать полевые орудия. Подвиг запечатлен на картине Ф. Рубо.
