Было записано (СИ) - "Greko"

Перестрелка с чеченцами усилилась. Пули жужжали все чаще. Сверху, снизу. Падали раненые и убитые. Особо доставалось лошадям. Кроны деревьев, примыкавших к дороге, окутывались многочисленными дымками от выстрелов.

«Сколько же забралось на одно дерево стрелков?» — изумился я. Прикинул навскидку. Вышло около сорока. И таких деревьев-крепостей было несколько десятков!

— Какую-то новую тактику применяют чеченцы. Во-первых, раньше как было: наседать начинают не в начале похода, как сейчас, а когда мы отходим. Во-вторых, обычно они на боковые цепи бросаются с шашками, сделав один-два выстрела. А сейчас стреляют и стреляют, — пожаловался мне знакомый офицер. — Не доводилось вам раньше в лесной чаще воевать?

— Нет, в основном в горах, где лес был явно пореже или вовсе отсутствовал.

— Видите боковые цепи? — я кивнул. — Вы, наверное, думаете, что их задача — отбивать нападение?

— А что ж еще?

— Обнаружение. В лесном бою долгая перестрелка бесполезна. Боковые цепи, подставляясь, открывают цели для артиллерии.

— Отчего же не стреляют?

— Дождь. Да и нужно двигаться вперед. Иначе не доберемся до Дарго.

В опровержение его слов загрохотали пушки. Но чеченцы не унимались. Прятались за метровыми стволами, за вывороченными корнями огромных чинар. И снова стреляли.

Это стояние под пулями дорого обходилось отряду. Десятки раненых сносили в обоз. Под их стоны огромное каре продолжило движение. До вечера прошли еще четыре версты. Встали лагерем в урочище Башиль-Израу.

— Нужно возвращаться. Чертова погода, — пояснили мне свое мнение офицеры, с которыми снова коротал ночку. — Дальше станет еще труднее. Но Граббе и слышать ничего не хочет. Зря он перед выходом из Герзель-аула наказал встречать отряд из похода орудийным салютом. Плохая примета!

— И примета плохая, и Граббе не отступит от своего. Кто в Ахульго был, тот знает его упрямство. Да и перед приезжающим министром выслужиться хочет.

Граббе, действительно, ничего не желал слушать. В первый день лета отряд продолжил движение, беспрерывно отстреливаясь. Горцы наседали. Количество раненых ежеминутно росло. Счет пошел уже на сотни. Обоз превратился в передвижной лазарет. А лошадей-то стало не хватать. Пули, летевшие из леса, выбивали их одну за другой. Раненых уже тащили на руках. Темп марша никак не мог ускориться. Мешали и многочисленные огромные завалы из мощных стволов, и крайняя пересеченность местности. Один батальон на моих глазах угробил два часа, чтобы перетащить через овраг две пушки. Солдаты разве что не своими телами заполняли канавы, чтобы переправить их[2].

Труднее всего приходилось авангарду из кабардинцев и саперам. Им пришлось штурмовать тридцать завалов. Тридцать! Из головы колонны сплошных потоком несли раненых. Уже не хватало людей для их переноски. Из боковых цепей и арьергарда отозвали полторы тысячи солдат, чтобы транспортировать пятьсот раненых.

— Почти всех офицеров выбили у кабардинцев, — услышал я разговор штабных. Они говорили, с трудом скрывая ужас. — Подполковник Островский, командир 1-го батальона, убит при штурме завала на урочище Кажалык. Майор Шуляковский, командир 2-го, опасно ранен. А ведь мы прошли лишь половину пути до Дарго!

Я смог увидеть своими глазами этот завал, когда главная колонна до него добралась. Он был буквально залит кровью. Трупы с черными воротниками и синими погонами громоздились вперемежку с разбросанными бревнами. Страшно представить, какую цену пришлось заплатить кабардинцам, чтобы отряд смог спуститься в глубокую котловину, выбравшись по узкой тропинке из Кажалыковского ущелья!

Люди были изнурены до последней крайности. Еще один такой день — и придется бросать припасы или раненых. Воды нет. Перевязочных материалов уже не хватало. У многих ружья пришли в негодность из-за слишком частой стрельбы. И существовала реальная опасность, что чеченцы перережут нам дорогу обратно. Они все прибывали. И дрались с какой-то невиданной прежде исступлённостью, словно опьянённые запахом вражеской крови.

Офицерские компании бурлили. Все наперебой требовали возвращения в Герзель-аул. Ждали решения генералов.

Как ни тягостно было Граббе признать поражение, он все же поддался уговорам старших офицеров. Если уже сам Лабынцов, его лучший генерал, настаивает на отходе, так тому и быть. Утром отряд тронулся в обратный путь.

Отступление на Кавказской войне всегда на порядок сложнее наступления. Горцы привыкли вцепляться в загривок отходящему отряду и, прорвав арьергардные цепи, добираться до обоза. Или сам вид отступающего врага будоражил им кровь, толкая на безумства. Быстро отступать нельзя, иначе отход тут же превратится в бегство, а затем и в панику. Только медленно. Шаг за шагом. Иногда бросаясь вперед, чтобы штыками отогнать неприятеля. «Не показывай тыла», — так емко объясняли мне секрет арьергардного дела.

С ним мне пришлось познакомиться, как только колонны начали подъем к Кажалыковскому ущелью, тронувшись в обратный путь, как только рассвело. Меня нашел ординарец Граббе.

— Генерал приказал, чтобы вы отправились к Лабынцову. У кабардинцев чудовищная нехватка офицеров.

С Иваном Михайловичем я был хорошо знаком. Познакомились в Ахульго. И он присутствовал на том самом достопамятном совещании, которое сыграло столь злодейскую роль в моей судьбе.

— Что, прохвост, явился⁈ — приветствовал он меня в своей обычной грубой манере, на которую не следовало обижаться. — Побудь-ка пока рядом со мной. Потом скажу, куда бежать.

Кабардинцы, столь многих потерявшие накануне, из авангарда превратились в арьергард. Никому больше не мог доверить Граббе прикрывать отход. Даже куринцам, у которых отсутствовал их храбрейший Фрейтаг. Им выпало охранять тот самый завал, который вчера нам так дорого достался. Прикрывать прохождение главной колонны.

Лабынцов выдвинул двойные цепи. Тут же завязалась перестрелка. Закаленные в боях кабардинцы не дрогнули и стояли под пулями, их не замечая. Лишь отвечали огнем или бросались в штыковую на осмелевших чеченцев, уверовавших в победу. Те все чаще и чаще кидались в шашки, действуя весьма проворно. И — стоит признать — организованно. Чувствовалась чья-то опытная рука, дирижировавшая всеми атаками.

— Нужно иметь сноровку, чтобы действовать в рассыпном строю, — спокойно попыхивая трубочкой, принялся учить меня генерал. — Одной неустрашимости маловато. Привычка потребна сохранять связь и сгруппироваться вовремя и в нужном месте. Видишь, выбирают храбрейших и вокруг них собираются. Племяши с дядькой! — хмыкнул генерал, указав мне на отдельные группы солдат, из которых состояла цепь. Вдруг набросился на молодого солдата. — А ты чего тут дрожишь?

— Страшно!

— Подумаешь! Вставай за мной и стреляй! Меня пуля не берет — это всякий знает.

Солдатик спорить не стал. Нацелил свое ружье над плечом генерала и выстрелил.

— Так и стой! — добродушно молвил генерал, перезаряжая чубучок.

Арьергард отступал медленно, теряя все новых и новых рядовых и офицеров. С последними было все хуже и хуже. Чеченцы словно знали их в лицо и выцеливали, не замечая солдатские мундиры, в которые «их благородия» нарядились для маскировки. Видимо, составили себе памятку или наибы подсказали: кто больше всех суетится, того и отстреливай первым.

— Отчего правый крайний плутонг не стреляет? — обозвал взвод на старинный манер генерал. — Сбегай-ка, Константин, разберись. И возьми под своё командирство.

Я кинулся в конец правой цепи. Там медленно пятился взвод — скорее, отделение — из 12 оставшихся бойцов. Бежал, пригибаясь и нисколько не волнуясь об осуждении. Пули густо пролетали над головой. И хотя им кланяться считалось зазорным, не видел никакого толку глупо погибнуть из простой бравады.

— Генерал поручил мне справиться, отчего не стреляете? — обратился я к солдатам.

— Ружья раскалились, Вашбродь. Держать невмоготу.

Не стал поправлять, что никакой я нынче не офицер. Не до того было. На нас бежала толпа под сотню чеченцев. Остановилась, ожидая нашего залпа.