Владилен Машковцев - Время красного дракона
— Снотворного пить не стану, с мертвяками не лягу!
— Можно вывезти тебя в бочке водовоза, — предложил Гейнеман. — Оформим смерть на другом трупе.
Но Фроська и от бочки отказалась:
— Привезите мне из дому мое корыто. Боле ничего не надо. А как я из колонии исчезну, то уж не ваше дело.
Гейнеман и Порошин в корыто не поверили. Ну, допустим, умеет она фокус продемонстрировать с гипнозом. Обманет одного, другого. Вспорхнет якобы на своем чертовом корыте. А часовые для чего стоят на сторожевых вышках? Они же стрелять начнут. И полетят щепки от корыта. Не очень серьезно, просто шуточки.
— Аркаша, привези мне корыто, — настаивала Фроська.
— Наверно, в корыте высверлены полости, а в них укрыты золотые монеты, — подумал Порошин. — Она подкупит охрану и улизнет.
— Привези ты ей, Аркаша, корыто. Она хоть рубашки стирать нам будет. У нас на всю колонию три тазика, — поддержал Фроську Гейнеман.
Порошин жил в доме Меркульевых, деревянное корыто стояло в сенях, привезти его на машине было не так уж трудно. Но для чего оно потребовалось Фроське? Какая тайна может быть в почерневшей, треснувшей колоде? Аркадий Иванович на другой же день тщательно обследовал корыто, поскоблил торцы и бока, отыскивая тайник. В дереве ведь легко спрятать драгоценный камень: бриллиант, изумруд. Если бы Порошин обнаружил сокровище, он бы передал его Фроське. Но в корыте богатства не содержалось. Оно было вырублено из тополя довольно аляповато и грубо. И потемнело по древности. Возможно, Фроська хотела заполучить этот предмет по мотивам психологическим, чтобы ощутить связь с домом родным.
Аркадий Иванович привез корыто в колонию. И Фроська обрадовалась, устроила стирку. Она установила свое долбленое чудо на два чурбака, во дворе — под окнами лагерной конторы. День был воскресным. Аркадию Ивановичу разрешили отдохнуть. И он впервые явился к любимой днем, не таясь. Она заставила его натаскать воды из пожарного чана, натянуть шнур для сушки белья между двумя корявыми карагачами. Весна была ранней, теплой. Холмистая округа зеленелась травой. Возле загороди из колючей проволоки желтел лепестками подснежник. Порошин видел цветок этот второй раз в жизни. Прошлой весной, когда еще не сошел снег, Фроська нашла такой же подснежник. Но тот цветок был удивителен тем, что вырос под коркой льда. В сугробе была полость с проталиной до земли. Сверху — тонкая, прозрачная линза льда. И под ледяной коркой, как под стеклом в парнике, цвел подснежник. Порошин не мог поверить в такое ухищрение природы, ткнув пальцем в ледяную линзу. Лед хрупнул, рассыпался.
— Зачем ты назлодействовал, Аркаша? Теперь он замерзнет ночью. Погибнет, бедненький, — укорила Фроська.
Порошин не знал названий трав и цветов. И завидовал Фроське, когда она показывала и объясняла ему:
— Медуница, чабрец, болиголов, сон-трава, цветок-одолень, мать-и-мачеха, смертянка, колдуница, синь-трава, солодуха...
В каждом этом названии, в травинке и цветке было больше смысла и значения, чем в таких понятиях, как — мартен, соревнование, социализм, партия, прокуратура... До прозрения Порошину было еще далеко, но разочарование и безверие иногда закатывались в его душу. Подснежник за колючей проволокой бросал в подсознание знаки — немые, но ищущие слово, обретение.
— Каждый цветок, каждая травинка на земле — это божья метафора, — тихо, сам для себя сказал Порошин.
Фроська озолотела за корытом от юного румянца и весеннего солнца. Она стряхнула с рук мыльную пену, выполоскала белье, развесила его для просушки.
— Подснежник, — кивнул на цветок Порошин.
— Тут много подснежников, — вздохнула Фроська. — По всей зоне подснежники.
Из-за колючей проволоки женского отделения лагеря на Фроську и Порошина смотрели с грустью и завистью потускневшие молодицы в отрепьях и чунях. Стирка белья заворожила их. И они, голодные, подавленные безысходностью, думали не о куске хлеба. Они лишены были радости — стирать белье для мужей и братьев, для отцов и детей.
— Белье постирать — счастье, — улыбнулась Фроська.
— Почему там так много молодых? Это же девчонки, дети — всматривался Аркадий Иванович в невольниц.
— Есть и старухи, — уклонилась Фроська от разъяснений. — Одной графине девяносто лет.
— Что она делает?
— Землекопка. А девчонки — дочки врагов народа, вредителей. Из раскулаченных много. Мрут они, как мухи.
Порошина скоробило: какая от них угроза советской власти? Изможденные голодом и горем девочки. Аркадий Иванович отвернулся от забора с колючей проволокой, начал разглядывать корыто. На торце колоды проявился от намокания какой-то рисунок. Резцом или лезвием ножа была вырезана карта незнакомой местности: озерко, три сосны, слий двух речушек, избушка и крест.
— Почему же я не заметил рисунка? Я ведь осматривал корыто внимательно, ощупывал, простукивал.
— Што глядишь? — загородила Фроська торец корыта подолом юбки.
— Меня заинтересовал пейзаж, рисунок на корыте. Уж не карта ли это?
— Угадал, Аркаша: на корыте — указание.
— Я так и подумал. Там, где крест, можно раскопать схорон.
— Да, схорон, Аркаша.
— Могу сказать, что спрятано.
— Попробуй, угадай.
— Там в дубовой бочке пулемет, маузер, патроны.
— Вам одни пулеметы видятся.
— Скажи, что утаено?
— Бочки есть, ты угадал. А пулеметов и маузеров нет. А што укрыто в схороне, тебе ведать не положено. Ты не казак, не нашего роду. И на тебе нет креста.
— А может я в бога верю.
— Што ж молитвы не творишь?
— А я тайно верю. Даже от себя втайне.
— Тайной верой облегчение ищут, а не душу спасают.
— А ты истинно веришь в бога, Фрося?
— Верую истинно.
— Если веришь, зачем сатанинством связана? На корыте летаешь.
— Я, Аркаша, с дьяволом не повязана. Мы по роду колдуньи из третьего круга, из третьего куреня.
— Что означает третий круг? Каковы функции первого и второго круга?
— Первый круг — слуги сатаны, нечистая сила. Второй курень — люди, днем принадлежат богу, ночью — дьяволу. А третий круг — под богом, добро творит, людей исцеляет, тайнами великими ведает, колдовством.
— Неуж, Фрося, ты и взаправду колдунья?
— Колдунья, стало быть.
— И на корыте в самом деле летаешь?
— Ты же сам видел, не единожды.
— Видел, но не верю.
— Ну и не верь, мне от этого ни холодно, ни жарко.
— А карту с твоего корыта срисовать можно?
— Срисуй, Аркаша. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Порошин скопировал нарезной рисунок с торца корыта в свою записную книжку, жгло его любопытство:
— Сказала бы, Фрося, что под крестом таится.
— Под крестом нет ничего, крест на камне вырублен.
— Правое плечо креста указывает направление?
— Указывает левое плечо, Аркаша.
— Сколько шагов надо отмерить?
— Не выдам, да и камень ты не найдешь.
— Если не найду, чего боишься? Скажи, что закопано в схороне, в укрытии?
— Там два клада, Аркаша.
— В одном укрыты двадцать бочек серебра и двенадцать золота...
— Да, Аркаша, на этот раз ты угадал.
Порошин оживился искрометно, начал пересказывать давний донос Шмеля, то, что сексот вычитал тайком в рукописной книжице Меркульевых:
— А во втором схороне, насколько мне известно, спрятан кувшин с драгоценными камнями, кольцами, серьгами.
— Откуда тебе это известно, Аркаша? — насторожилась Фроська.
— Я тоже немножко волшебник.
— Ты не волшебник. Тень тебе нашептала. Позавчера на ночь она под трамвай попала. Ногу ей отрезало. Да ить, Аркаша, та тень проклята. Ей никогда не найти казачий клад. И тебя, и Гейнемана тень эта погубит. Она следит за вами.
— Ты, Фрося, имеешь в виду Шмеля?
— Шмеля.
— Шмель — мой сексот, он выполняет мои поручения. Не может он следить за мной. И за Гейнеманом наблюдают сексоты лейтенанта Груздева, а не мои. Мы ведь все под перекрестным наблюдением, система у нас такая. Но ничего серьезного в этом нет. Меня не смущает контроль. Например, в Челябинске я от Федорова поручение имею: наблюдать за Придорогиным. Мы и за прокурором следим, и за секретарями горкома партии, и за директором завода...
— И не противно?
— Работа, служба такая.
— Ты и меня выследил, Аркаша.
— Тебя бы накрыли и без меня, Фрось. Но мы с Мишкой устроим тебе побег, достанем новые документы.
Фроська выплеснула из корыта воду, спросила тихо:
— Как мой дед в тюрьме?
— Бабка Телегина и Починские носят ему передачи. Мне нельзя, Фрося.
— А што с Гришкой?
— Коровина расстреляют. Он убил на допросе лейтенанта.
— Гришку не расстреляют, — расчесывала Фроська гребнем свои золотые струи волос, спадающие волнисто на плечи.
— Почему же не расстреляют? — сорвал травинку Порошин.
— На роду у него не начертано, — обняла Фроська Порошина.
На крыльцо конторы вышел Гейнеман:
— Пойдемте обедать, я плов сварганил.
Гейнеман никогда и никому не доверил бы изготовление плова.
