Вадим Сухачевский - Доктор Ф. и другие
...Когда мы вышли из семнадцатого номера, в коридоре к нам пристроились сзади Гюнтер и Готлиб и шествовали позади строевым шагом, держа дистанцию метра в полтора.
Двор Центра на сей раз производил весьма унылое впечатление. Решетчатый забор по периметру ограждали тесно стоявшие друг к другу автоматчики с черными масками на лицах. Во дворе никого не было, кроме одноногого инвалида со сломанной деревяшкой. Он сидел на запорошенной снегом скамейке, рядом стояла изрядно початая бутылка водки. Не глядя в нашу сторону, инвалид точил старую саблю бруском и напевал песню, заунывнейшую и, пожалуй, глупейшую из всех, что я когда-либо слыхал.
— Пять бойцов сидело на траве сырой... —
пел он.
...Сидел первый, рядом третий и второй...
Рядом с третьим — и четвертый, и шестой...
...Где же пятый?.. —
И после тяжкого вздоха отвечал самому себе:
Он в боях погиб, герой!..
Иди знай, чью горькую долю он воспевал! Уж не своего ли калеченного сотоварища?..
На нас он, орудуя своим оселком, по занятости не обратил никакого внимания. Чего никак нельзя сказать о его волкодавах.
Сначала с утробным урчанием они выбрались из конуры и некоторое время, секунды две, взирали на наше шествие по двору, пожалуй, даже с некоторым интересом... А затем вдруг, выдохнув единое «Г-г-ав», разом устремились прямо на нас...
Четверть секунды спустя красные языки и хищные пасти были уже совсем рядом...
У меня за спиной что-то шпокнуло три раза, как пиво всковыривают, и псы, чуть-чуть недолетев до нас, на пол-полете, бездыханные, обрушились в снег. Из голов у них струилась алая жижа.
Голтлиб и Гюнтер убрали в карманы пистолеты с бутылкообразными глушителями.
— Верное решение, — не оборачивась, бросил им Паламед-Заде. — А то развели, понимаешь, псарню.
Ответом ему был заунывный вой откуда-то с шестнадцатого этажа Центра. И так же заунывно, по-прежнему не глядючи в нашу сторону, подпел инвалид:
— Где же пятый?..
...Он в боях погиб, герой...
Собаки были первыми обозримыми мною жертвами нашего продвижения из Центра...
... теперь уже по-хозяйски печатая по коридору флигеля шаги. Готлиб и Гюнтер с их бесшумными «игрушками» — сзади.
Проходя мимо приемной маршальского кабинета, я мельком заглянул в щель приоткрытой двери.
Из-под письменного стола виднелись ноги, обутые в хорошо начищенные ботинки, и брючины с алыми лампасами. По другую сторону стола, неестественно повернутая, лежала голова знакомого мне генерала армии, и из виска на пол стекло уже достаточно крови, она змейкой подтекала к кадушке с укурукэси.
Генерал был второй такой обозримой жертвой нашего странного продвижения.
И выл, выл, словно невесть кого оплакивая, кто-то там, на шестнадцатом этаже....
— ...Лизанька, дружок!..
— ...Брось, Орест, имей гордость... — прозвучало из-за другой приоткрытой двери, из комнаты, погруженной во тьму. Я узнал голоса Погремухина и Снегатырева, но какие-то сдавленные, будто мучимые кем-то.
— Эти души уже, считайте, в Аиде!.. Не отвечать! Быстрее! — приказал Паламед-Заде.
Маршальские хоромы, в которых мы очутились через несколько минут, поражали необъятностью размеров и какой-то варварской роскошью. Мохнатые ковры всех оттенков накрывали каждый сантиметр пола и стен, на некоторых коврах был довольно похоже выткан Корней Корнеевич собственной персоной. Хрустальным люстрам позавидовали бы иные концертные залы, мебельные горки утопали в таком количестве фарфора и хрусталя, что во времена оны посуды, думаю, хватило бы для безбедного приема в полном составе всесоюзного съезда колхозников.
— Располагайтесь, как найдете для себя более удобным, — сказал Советник. — Все для себя необходимое вы здесь, наверняка, найдете. Уж простите великодушно — кастеляншу сегодня к вам присылать не буду: поверьте, ни к чему нам сейчас лишние глаза. Желаю здравствовать и с комфортом провести эту ночь. Предстоит, сами увидите, трудный денек, вам необходимо окрепнуть силами. — На прощание он протянул мне свою холеную руку.
Я ее пожал в надежде, что мои недавно прорезавшиеся способности что-то подскажут мне в отношении завтрашнего, столь непростого, по его словам, дня.
И не ощутил ровным счетом ничего, ни странной пустоты, ни отдаленных всплесков.
Видимо, на моем лице дошлый Советник прочитал некоторое разочарование.
— Понимаю, о чем вы думаете, — придержав мою руку, сказал он. — Вы полагали, что ваши способности вечны и непреходящи. Мы в нашем аналитическом отделе исследовали сей феномен: увы, это не так! Вы способны улавливать только самые острые, самые решающие изгибы истории. Это вам не покер и не выигрыш в лотерею. То, что вам удалось почувствовать что-то касательно судьбы нашего (ныне покойного) генерала или меня, сирого (пока еще, к счастью, живого), означает лишь одно — что эти вещи в какой-то слабой степени определяют судьбу нашего грешного, уже истлевающего века. Вспомните: один ваш предшественник, умевший, если верить Великим Книгам, даже мертвых воскрешать, тем не менее, вопрошал, преданный страшной муке, примерно так: «Когда же кончится мука сия?» Он, знавший всё, — он попросту не знал и не мог знать судьбу своей бренной плоти. Ибо она-то как раз и есть самое преходящее и уходящее в нашем мире... Хорошо исследовав этот вопрос, могу сказать, что о себе, о своей судьбе, вы можете сказать столь же мало, сколь о судьбе былинки, гонимой ветрами: ее нет без этого ветра, иначе она не более чем гной-перегной.... Но однако...
— «Аще зерно не умрет»... — повторил я услышанное когда-то где-то.
— Да не умрет, не умрет! — подхватил Советник. — Так оно и останется зерном. Не более! А цель его — породить целую поросль!.. Мы, однако, ушли в слишком дальние метафорические края!.. И вот, скажу я вам, до тех пор, пока вопросы не достигнут высшего... я бы так сказал, планетарно-государственного масштаба... Сейчас, покуда срок не настал, вы — всего лишь слабые, всеми нашими силами оберегаемые деспозины, и Готлиб с Гюнтером (вместе с их верными револьверами) охраняют ваш покой. Там, за дверью, не извольте беспокоиться... И не дай вам Бог...
— Не дай нам Бог — что?.. — спросила Лиза.
— ...И не дай вам Бог... — повторил советник, — до поры до времени возомнить себя чем-то большим, нежели то, чем вы покамест являетесь... — А следующее, что он произнес, было как удар поддых. — «Голубка» называлась та римская триера... «Голубка» разнесла вас по миру, как зернышки... И не дай вам Бог!.. — произнес он скорее про себя, и не успел я даже попытаться осмыслить его слова, как он, не прощаясь, вышел из наших хором.
И снова этот вой, дикий, нечеловеческий вой раздался в тот же миг с технического этажа Центра. А сквозь вьюгу опять пробивались из-за окна слова дурацкой песни одноногого ветерана, подбавлявшие тоски в сгустившуюся над Центром нехорошую какую-то хмурь:
...Сидел первый, рядом третий и второй,
рядом с третьим — и четвертый, и шестой...
А где же пятый?..
Он в боях погиб, герой...
2
Мы с ней лежали под одеялом плечом к плечу на огромной, как яхта, маршальской кровати. Мы и так были единым целым, мы ощущали друг друга каждой порой, и не требовалась иная плотская связь.
— И все-таки, как ты думаешь, — спросила Лиза, — почему старик из «семнадцатой» ничего им так и не сказал? Какими-то крупицами он мог поделиться — ведь мы же сумели.
Именно об этом я размышлял, и какое-то смутное объяснение уже стало обозначаться.
— А ты вспомни слова этого «Заде», — сказал я. — Мы все (и старика это, наверняка, тоже касалось), все мы бессильны, пока не настает некий срок. Думаю, тут надо понимать время, когда кто-то готов нашим ощущениям внять. Ну, представь себе канун революции или, скажем, «великого перелома». Кому интересны были тогда ощущения какого-то сумасшедшего (а иначе его, наверняка, и не воспринимали)? Даже откровения великих пророков происходили только тогда, когда мир был к этим откровениям готов.
— А сейчас он готов, по-твоему? — спросила Лиза.
— Не знаю... — сказал я. — Но что-то происходит, что-то готовится, я чувствую.
Она прижалась ко мне.
— Да, — сказала, — я, кажется, тоже чувствую... И еще — знаешь, что чувствую?..
Я знал. Ибо наши чувства давно уже были едины. Я знал, я чувствовал, что ближе, роднее — никого в мире... И никогда больше, никогда!..
Мы слились в едином, каком-то всепоглощающем порыве. Так жарко, так сладко не бывало и, наверняка, не могло у меня быть больше ни с кем...
И сон забрал, такой же сладостный, как была эта любовь. Казалось, что покачиваемся на слабых волнах, лежа на палубе какого-то кораблика.
