Морье Дю - Стеклодувы
Воцарилось тягостное молчание. На Мишеля больно было смотреть. Лицо его побелело, брови, которые на белом фоне казались черными, как уголь, сошлись над переносицей, образовав прямую линию, совсем так же, как это бывало у отца.
– Друзья, – сказал Мишель. – Ты хочешь сказать: предатели.
Робер улыбнулся и сделал шаг к брату.
– Ну, успокойся, – сказал он. – Не торопись с выводами. Просто я не особенно верю в то, что может сделать нынешнее Собрание для торговли и промышленности, да и вообще. Эти последние месяцы в Париже многому меня научили. Очень приятно быть патриотом, но человек должен думать и о собственном будущем. А при существующем положении вещей для меня во Франции будущего нет. Поэтому я уезжаю.
Когда Робер обанкротился, в год смерти нашего отца, Мишель не жил дома, он находился в Берри. Стыд и позор, которые испытала тогда вся семья, его миновали, он их не почувствовал. Мне кажется, что если он вообще об этом думал, то считал, наверное, что Роберу не повезло. Во второй раз, в восемьдесят пятом, он был слишком занят своими делами – был хозяином Шен-Бидо – и своей дружбой с Франсуа, и у него не оставалось времени на то, чтобы беспокоиться о делах старшего брата. Робер всегда был мотом, его постоянно подводили друзья. Но теперь дело обстояло иначе.
– Ты написал Пьеру, сообщил ему об этом? – спросил Мишель.
– Нет, – сказал Робер. – Я напишу ему перед отъездом. Во всяком случае, мой поверенный, которому я поручил уладить все дела, напишет ему и все объяснит.
– А как же Жак? – спросила я.
– Об этом я тоже договорился. Пьер будет его опекуном. Я предполагаю оставить Жака у матери. Насколько я понимаю, она сможет его обеспечить. А там уж пусть сам пробивает себе дорогу в жизни.
Можно было подумать, что он отдает распоряжение о каком-нибудь ящике, который нужно доставить туда-то и туда-то, а не о судьбе собственного сына. Безразличие, звучавшее в его голосе, не было для меня новостью. Это был Робер, с которым я ехала в Сен-Кристоф, Робер, который только что потерял свою жену Кэти, человек, который жил только сегодняшним днем. Человек, которого совершенно не знал его младший брат. Глядя в глаза Мишелю, я видела, как рассыпаются в прах иллюзии, которые он лелеял на протяжении всей своей жизни. Все, что говорил Робер, когда приезжал к нам в Шен-Бидо после падения Бастилии – о патриотизме, о заре новой жизни, – оказалось ложью, обыкновенными баснями. Сам Робер ничему этому не верил.
Возможно, после потери моего первого ребенка я немного очерствела. Никакие слова Робера, никакие его поступки не могли больше меня удивить. Если он предпочитает уехать от нас таким образом – пусть даже мое сердце разрывается от этой мысли, – это его дело, а не мое и не наше.
Я не думала, что Мишель так это воспримет. Его вера разлетелась в прах. Он поднял руку, чтобы освободить галстук. На какой-то момент мне показалось, что он сейчас задохнется; лицо его из бледного стало пепельно-серым.
– Так это окончательно? – спросил он.
– Окончательно, – подтвердил Робер.
Мишель обернулся ко мне.
– Я возвращаюсь в гостиницу, – объявил он. – Если хочешь, пойдем со мной. Я уезжаю утренним дилижансом. А если хочешь, оставайся, это твое дело, решай сама.
Робер ничего не сказал. Он тоже побледнел. Я смотрела то на одного, то на другого. Я любила их обоих.
– Вы не можете так расстаться, – сказала я им. – В былые времена, когда у вас случались размолвки с отцом, вы всегда стояли против него втроем. Между собой мы никогда не ссорились. Прошу тебя, Мишель.
Мишель ничего не ответил. Он повернулся на каблуках и пошел прочь из лаборатории. Я бросила беспомощный взгляд на Робера и пошла за ним.
– Мишель! – крикнула я. – Может быть, мы больше никогда его не увидим. Неужели ты хотя бы не пожелаешь ему счастья?
– Счастья? – отозвался Мишель, обернувшись через плечо. – Все счастье, к-которое ему может понадобиться, он заб-бирает с собой вместе с этим кубком. Б-благодарю Бога, что отец не дожил до этого дня.
Я снова оглянулась на Робера, который смотрел на нас – странная потерянная фигура, затерявшаяся среди беспорядочно разбросанных бумаг в этой мрачной подвальной комнатушке.
– Я приду к тебе утром, – сказала я. – Приду в Пале-Рояль попрощаться.
Он пожал плечами – странный жест полунасмешки-полуотчаяния.
– Будет разумнее, если ты сядешь в дилижанс и отправишься домой, сказал он.
Секунду я колебалась, а потом быстро подошла к нему и обняла его.
– Если в Англии не заладится, – сказала я, – мы будем тебя ждать. Всегда, Робер.
Он поцеловал меня, на лице его мелькнула ничего не значащая улыбка.
– Ты единственный человек, – сказал он, – единственный из всей семьи, который меня понимает. Я этого не забуду.
Взявшись за руки, мы прошли через заваленную мусором лабораторию и поднялись по лестнице вслед за Мишелем. Рабочий куда-то исчез. Мишель ожидал меня в маленьком дворике.
– Береги Шен-Бидо, – сказал ему Робер. – Ты ведь такой же отличный мастер, как и наш отец, ты это знаешь. Этот кубок я возьму с собой в Лондон, но фамильную честь я оставляю в твоих руках.
Я чувствовала, что со стороны Мишеля достаточно было бы одного жеста, и Робер остался бы. Улыбка, пожатие руки, и они снова начали бы спорить, решение было бы отложено, и положение было бы спасено. Если бы здесь во дворике стоял Пьер, не было бы такого озлобления. Иллюзии были бы утрачены, но остались бы сочувствие, незримая нравственная связь. Мишель был сделан из другого теста. Если была задета его гордость, для него это был конец. В его словаре не было слова "прощение". Он смотрел на Робера через маленький дворик, и в глазах у него была такая мука, что я готова была заплакать.
– Не г-говори мне о чести, – сказал он. – У т-тебя никогда ее не было, как я теперь понимаю. Ты самый обыкновенный предатель и мошенник. Если у нашей страны не будет счастливого будущего, это произойдет по вине таких людей, как ты. Как т-ты, б-б-… – Слово "брат" привычно просилось на язык, но он его так и не произнес и, повернувшись, чуть не бегом, выскочил на улицу, продолжая бормотать: – Как т-ты, как т-ты!
Словно не было всех этих лет. Он снова был обиженным ребенком, который не понимает, за что его обидели. На Робера он так и не оглянулся. Я бегом догнала Мишеля и пошла рядом с ним по улице Траверсьер, пока нам, слава Богу, не попался фиакр и не довез нас до "Красной Лошади". Мишель сразу же пошел к себе в комнату и заперся на ключ.
На следующее утро мы сели в дилижанс, не говоря ни слова о Робере и о том, что произошло. Только ближе к вечеру, когда наше путешествие уже близилось к концу, Мишель обернулся ко мне и сказал:
– Можешь сама рассказать Франсуа о том, что произошло. Я больше не желаю об этом говорить.
Яркие краски нового мира померкли и для него тоже.
Глава тринадцатая
Поступок Робера, то, что он эмигрировал, явилось глубоким потрясением для всей семьи. Женитьба его была воспринята как нечто естественное, хотя и поспешное, а вот то, что он покинул Францию в тот момент, когда страна нуждалась в каждом умном и образованном человеке, когда всеми силами нужно было доказать, что новый режим чего-то стоит – на это были способны только трусы и аристократы, да еще авантюристы вроде нашего братца.
Пьер, который был поначалу так же потрясен, как и Мишель, несколько смягчился после того, как прибыли документы из Парижа, поняв, что оснований для осуждения меньше, чем он предполагал. Не было никаких сомнений в том, что все деньги до последнего су, вырученные от продажи лавки и лаборатории на улице Траверсьер, пойдут на уплату кредиторам, но даже этого будет недостаточно, чтобы полностью их удовлетворить. Робер снова жил не по средствам; снова обещал поставить товар, который так никогда и не доходил до заказчика; заключал контракты с коммерсантами на условиях, выполнить которые был не в состоянии. Если бы он не бежал из страны, ему неминуемо пришлось бы провести многие месяцы в тюрьме.
– Мы могли бы общими усилиями выплатить его долги, – говорил Пьер. Если бы он только посоветовался со мной, этой трагедии можно было бы избежать. Теперь же он окончательно замарал свое имя. Ни один человек не поверит ему, если он скажет, что едет в Лондон усовершенствовать свои познания в изготовлении английского хрусталя. Эмигрант есть эмигрант. Все они предатели, изменники нации.
Эдме, так же, как и Мишель, запретила произносить имя Робера в своем присутствии.
– У меня больше нет старшего брата, – сказала она. – Для меня он все равно что умер.
Теперь, уйдя от мужа, она занималась тем, что помогала Пьеру в его работе нотариуса: писала письма как заправский клерк, принимала вместо него клиентов, когда он был занят муниципальными делами. Она справлялась с работой не хуже любого мужчины, как говорил Пьер, и делала это в два раза быстрее.
