Владимир Контровский - Мы вращаем Землю! Остановившие Зло
Павел еще раз огляделся и пошел к серому дому, откуда выпала горящая рама, — что-то тянуло его зайти в этот дом. На первом этаже, похоже, располагался какой-то магазин — внутри видны были прилавок и полки, над входом сохранились остатки вывески. Выбитая дверь лежала на полу, засыпанном битым стеклом, кусками кирпича и обломками мебели. Дом горел с одной стороны; дым тек по стенам, поднимался вверх и уползал по черепичной крыше. Первый этаж был пуст — в багровом отсвете пожара Дементьев видел только разгром, царивший в помещении магазина. И еще он увидел лестницу, ведущую на второй этаж. И он поднялся наверх по скрипучим ступенькам, не понимая даже, зачем ему это надо. На втором этаже находились жилые квартиры, но людей не было. Павел толкнул первую попавшуюся дверь — она оказалась незапертой — и увидел первого жителя Германии: страны, принесшей столько горя его стране.
Взору Павла Дементьева открылась огромная пустая комната, на середине которой стояла большая и широкая деревянная кровать, а на ней среди неестественно белых подушек и простыней лежала морщинистая худая старуха в белых одеждах и в кружевном чепце. Она умирала и лежала совершенно неподвижно, хотя была еще жива. Лицо старухи напоминало застывшую гипсовую маску — на этом бескровном лице выделялись огромные темные глаза, в которых отражался огонь — одна из стен комнаты горела, ярко освещая постель умиравшей. В комнате больше никого не было — исхудавшая старуха завершала свой долгий жизненный путь в разрушенном доме среди огня в полном одиночестве.
Умирающая заметила человека, вошедшего в комнату, и даже, похоже, поняла, кто он, этот человек. Глаза старухи медленно повернулись — Павлу почудилось, что он слышит скрип глазных яблок, трущихся о кости черепа, — и уставились на пришельца. И взгляд этот ожил: отблеск пожара в глазах старухи собрался в две яркие точки, и глаза ее вспыхнули, как два внезапно разгоревшихся угля.
По спине Дементьева волной прошел озноб: одеяло исчезло, и он увидел лежащий на постели скелет, одетый в прозрачный белый саван, сквозь который видны были высохшие желтые кости. Глаза скелета горели дьявольским красным огнем, и Павлу на миг показалось, что призрак сейчас встанет, подойдет к нему, гремя костями, и вцепится в горло костлявой рукой. У него даже мелькнула мысль вытащить пистолет, хотя он и знал, что против нечисти оружие людей бессильно.
Скелет не поднялся со смертного ложа — видение длилось всего несколько секунд, а потом Павел Дементьев вновь увидел перед собой дряхлую умирающую страху, бессильную и безопасную. Она продолжала глядеть на него, не мигая, но злой огонь в ее черных глазах потух, словно задутый порывом свежего ветра — ветра с востока.
«Это символ агонизирующей Германии, — подумал Павел. — Германия посылала своих сыновей жечь чужие дома и убивать людей, а теперь ее сыновья лежат мертвыми в степях Придонья, под Москвой и Сталинградом, под Курском и Обоянью, на Украине и в Польше. Они, шедшие убивать, мертвы, и некому закрыть глаза этой умирающей старухе и принять ее последний вздох. И ненависть фашистской Германии к нам, воинам-победителям, бессильна, как бессильны худые руки этой старухи, вытянутые вдоль ее полумертвого тела. Свершилось — возмездие пришло».
Двери в комнату оставались открытыми, и Дементьев услышал на лестнице чьи-то шаги. Он подумал, что это кто-то из родственников старухи, но в комнату ворвался капитан Бочковский. Комбат был возбужден и зол, как черт, и держал в руке горящий факел. Глаза танкиста горели лихорадочным огнем; шумно и прерывисто дыша, он остановился рядом с Павлом и долго смотрел на умирающую. Дементьев знал, что семья Володи находилась на оккупированной территории и хлебнула полной чашей всех прелестей «нового порядка». Бочковский[6] поклялся отомстить за свою погибшую родню и, ступив на землю Германии, в первом же немецком городе — Бомсте — сделал большой факел, ходил с ним и поджигал все строения, которые попадались на его пути.
Дементьеву показалось, что Володя сейчас бросит факел на постель старухи, но тот, постояв, резко повернулся и вышел из горящего дома. Павел вышел следом и пошел к своей машине. По дороге он обернулся и посмотрел на горящий серый дом, где остался призрак. В окнах второго этажа кое-где уцелели стекла, и Дементьев заметил тень, мелькнувшую за оконным стеклом. Павел не стал размышлять над тем, кто бы этот мог быть — если кто-то из спрятавшихся родных умирающей вернулся к ее постели, пусть будет с ней рядом, а если призрак все-таки встал со смертного одра, ему не выйти из горящего здания — Павел был в этом уверен.
* * *«Панцерверке» — это автономные сталебетонные двух-или трехэтажные сооружения, углубленные в землю на тридцать метров, на поверхности которых имеются спускающиеся и поднимающиеся пушечно-пулеметные бронеколпаки. Толщина стен и перекрытий у этих дотов доходила до двух с половиной метров, а толщина бронеколпаков до 350 миллиметров. Каждый «панцерверке» имел гарнизон в десять-пятнадцать человек, пушечное, пулеметное, минометное и огнеметное вооружение, месячный запас продовольствия и боеприпасов, свою электростанцию, калориферное отопление, вентиляцию, водоснабжение и канализацию.
А Мезеритцкий укрепленный район, или «Одерский четырехугольник», — это целая сеть «панцеверке», связанных между собой сложной системой подземных ходов сообщения, усиленных полевыми укреплениями и прикрытых минными полями и противотанковыми заграждениями. Это гигантский подземный город, выстроенный из брони и бетона, — щит Зверя, которым он должен был остановить удар русского меча. Мезеритцкий укрепрайон построили еще до войны, но после Сталинграда существенно усилили — Дракон почуял запах жареного, донесшийся до его ноздрей с берегов Волги, и призадумался над тем, что его ждет, если русские армии дойдут до берегов Одера.
Прорыв танками укрепрайона, доты которого могут выдержать попадание тяжелого снаряда, — дело небывалое. И это небывалое дело было сделано: танки Катукова где обошли бетонные клыки «панцерверке», где просочились, а где и с боем прорвались через «Одерский четырехугольник», оставив подтягивавшейся артиллерии особой мощности доламывать его укрепления. Восьмидесятипятимиллиметровые пушки «тридцатьчетверок» не брали толстые железобетонные стены артиллерийских капониров, но опытные башенные стрелки, которых было немало в экипажах, прошедших с боями от Курска до Познани, «били белку в глаз» — они всаживали снаряды в амбразуры, заклинивая взрывами немецкие орудия. А если даже снаряды и не попадали в амбразуры, а разрывались рядом, то взрыв их был губительным для защитников «панцерверке»: контуженные слуги Зверя глохли от ударов, разрисовывая бетон кровью, текущей из ушей.
Основной удар по Мезеритцу наносил одиннадцатый гвардейский танковый корпус генерала Гетмана, корпус Дремова шел чуть южнее. Взят Либенау, пал Швибус — Первая танковая армия Катукова за двое суток боев вышла в тыл линии укреплений, строившихся в течение пятнадцати лет.
Восьмой механизированный корпус ртутью протек через Мезеритцкий укрепрайон и лавиной покатился к Одеру. От него до Берлина — рукой подать, всего семьдесят километров. Отряд Темника по-прежнему шел впереди. Все дороги были забиты толпами беженцев, которых здесь, в Германии, было гораздо больше, чем на дорогах Польши. И танкисты шли напролом, давя все на своем пути и не разглядывая, кто или что попадает под гусеницы…
Иногда на пути встречались отряды фольксштурма, собранные из мобилизованных стариков и подростков. При первых же выстрелах они, как правило, тут же бросали винтовки и фаустпатроны и разбегались, но случалось и по-иному: уже на подходе к Одеру колонну «БМ» дивизиона Гиленкова обстреляли.
* * *Стреляли из тощего лесочка, стреляли редко и неумело — всего одна пуля щелкнула по железной раме одной из «катюш», и никого из бойцов не зацепило. Десантники быстро прочесали лесок и выволокли из кустов трех юнцов лет шестнадцати-семнадцати.
— Вояки, — презрительно бросил один из солдат, — мамкино молоко еще на губах не обсохло, а туда же, за оружие хватаются. Снять штаны, да надрать им ремнем задницы, чтоб месяц не сели, и пусть катятся к едреней фене, сопляки.
— Это гитлерюгенд, — возразил ему другой, — сопляки-то сопляки, а стрелять умеют, да и мозги у них набекрень. Будущие эсэсы, сучата…
Пленные пацаны производили странное и двойственное впечатление. Шинели не по росту, тонкие шеи, юношеские прыщи на грязных лицах, исцарапанные худые руки. Один из них были в кепи горнострелка, другой в пилотке, третий где-то потерял свой головной убор, и стылый ветер шевелил его спутанные светлые волосы. Они не казались врагами, но Павел заметил искривленные гримасой ненависти губы и злой блеск в глазах этих мальчишек. «Вот волчата… — подумал он. — И что же нам теперь с ними делать?»
