Макс Мах - Под Луной
Глава 8
Дела давно минувших дней…
1Приснилась горящая степь, и черные тени несущихся сквозь белое пламя коней…
Проснулся рывком, как из омута вынырнул. Сердце бешено колотилось, металось там, за решеткой ребер, словно пойманный зверь в клетке, а в голове крутились обрывки фраз, бессмысленные и ни к чему конкретно не относящиеся, но будто бы только что где-то там – за темной стеной сна – орал во все горло:
"В штыки!… В шашки!…"
Кто? Где? Когда?
Кравцов глянул искоса на Рашель. Жена спала, тихонько посапывая во сне тонким чуть вздернутым носом. Волосы рассыпались по подушке широкой волной. В полумраке спальни – начинался рассвет – они казались темными, возможно, даже черными, но на самом деле были рыжевато-каштановыми, того цвета, что пробуждал у Кравцова воспоминания об осени. Лиственный лес под солнцем, "Летний сад" в Петербурге, когда все краски осени смешиваются вместе, рождая настроение…
Он осторожно вылез из-под одеяла и, как был голый, пошел на кухню. Кухню им Котовский тоже обставил, что называется, на зависть, но она выглядела пустой и необжитой, что, в принципе, немудрено. Чугунная угольная плита оказалась холодной. Вряд ли Рашель растапливала ее хотя бы раз. Но зато на кухонном столе – у стены – стояла керосинка. Макс взял с полки коробок спичек, подкрутил колесико регулятора и зажег плоский фитиль. Вспыхнул фиолетово-желтый огонек. Кравцов наклонился, прикурил и только после этого поставил на конфорку полупустой чайник.
"Итак…"
Итак, не успел Кравцов вернуться в Москву, а охотники уже трубят в рожки, и охота эта опаснее войны, беспощаднее тифа.
"На горних высотах дуют смертельные ветры…"
Макс прогулялся по кухне, чувствуя под босыми ногами бодрящую прохладу крашеных досок, пыхнул папироской, вспомнил с сожалением о своей трубке – он к ней успел привыкнуть – и понял, наконец, что спать больше не будет. Тогда он вздохнул коротко, глянул в окно, за которым едва занимался рассвет и пошел искать чистые подштанники, тапки – ну, не ходить же все время босиком – и трубку с кисетом. Когда спустя десять минут, он вернулся на кухню, чайник с энтузиазмом попыхивал паром из круто вздернутого носика и посвистывал хрипло и с натугой, пытаясь справиться с нарастающим внутренним напряжением.
"В самый раз!"
Кравцов заварил чай прямо в граненом стакане. Сахар искать не стал, но зато плеснул себе в другой стакан немного оставшегося "с праздника" "шустовского" и, не торопясь, набил трубку.
"Итак, Григорий знает про Рашель…" – ну, не бином Ньютона! Одесса – город маленький, секреты в нем плохо хранятся.
"Во всяком случае, некоторые…"
Кравцову понадобилось больше года, чтобы уже в Москве – от Блюмкина – узнать, что Рашель – младшая сестра Лизы Винницкой.
Встретились в приемной Троцкого. Кажется, Яков искренне обрадовался, но сказать определенно трудно. Себе на уме человек, непростой, незаурядный.
– Я тебя вчера видел в Политехническом, – сказал, поздоровавшись. – Я ошибаюсь или с тобой была Рахель Кайдановская?
– Рашель, – автоматически поправил Макс.
– Можно подумать! – хохотнул Блюмкин.
– Ты с ней давно? – спросил, явно заинтересовавшись, через мгновение.
– А тебе какое дело? – Максу вопрос не понравился.
– Я сестру ее, покойную, знал, – вздохнул Яков. Кажется, вполне искренне.
– Сестру? – они жили вместе уже достаточно долго, но о сестре Рашель Кравцов слышал впервые. Она вообще не распространялась о своей семье, что, учитывая обстоятельства Гражданской войны на Украине, вполне могло быть обосновано. Макс и не спрашивал.
– Циля Кайдановская, – сказал Блюмкин, и в мозгу Кравцова "замкнуло цепь".
Они не были похожи, вот в чем дело. Старшая сестра, Циля или Лиза, как ее называли на русский лад, была черноволоса и черты лица другие, и цвет глаз, и манера говорить…
– Лизу убили в девятнадцатом, – сказал Макс на всякий случай.
– Я знаю, – кивнул Яков. – Очень красивая была женщина. Не такая, возможно, как твоя Рашель, – он выделил имя женщины интонацией, – но взгляды притягивала. Король в нее недаром влюбился, было в ней что-то такое…
– То есть, ты тоже…?
– Упаси боже! – всплеснул руками Блюмкин. – Где Япончик ходил, нам простым социалистам-революционерам ходу не было!
Старая ревность проступила в голосе, как плесень на хлебе. Стало неловко, и за себя, и за Якова.
– Ты знаешь, кто положил Винницкого? – спросил через пару ударов сердца.
– Нет, откуда? – пожал плечами Кравцов.
– Жаль, – глаза Блюмкина сузились, налились мглой. – Я бы этого доброго человека враз актировал. И за Мишу, и за Лизу.
"Но, прежде всего, за Лизу".
Ну, что ж! Знал Блюмкин, мог узнать и Котовский, но вот история с бриллиантами выглядела полным фарсом. То есть, не то чтобы из этого нельзя было "сшить кафтан". Дело – особенно имея в колоде пару сявок, готовых свидетельствовать перед революционным трибуналом о чем угодно – дело сверстать не так уж и сложно. Было бы желание, воля и средства. Средства у Котовского имелись, воля или страсть, что более типично для эпилептиков, прилагалась, желание, как не упустил случая намекнуть замнаркома, могло появиться.
"Сука!" – Кравцов сделал глоток коньяка и начал раскуривать трубку.
"Не кипятись! – сказал он себе. – С холодной головой ты опасный соперник, на нерве – сам себе враг!"
Все верно, но взять себя в руки оказалось отнюдь не просто. Ненависть, зажегшая сердце, была столь сильна, что на мгновение показалось, синим электрическим огнем полыхнул даже прохладный рассветный воздух.
"Итак…"
Проговаривая сейчас тот разговор слово за словом, Кравцов начинал понимать, что если за всем этим "безобразием" и угадывалась фигура наркома, то только в самом общем плане. Это не было похоже на "операцию" Фрунзе. Типичный бандитский фарт, вот что это такое. Разумеется, сложись так обстоятельства, Фрунзе, скорее всего, был бы совсем не против, объединить наркомат и РВС в одних руках. В своих, разумеется, руках. Но он вряд ли начал бы действовать именно сейчас и настолько прямолинейно. И потом, Михаил Васильевич послал бы разговаривать с Кравцовым Якира, а не Котовского. И это было раз. Однако и в то, что это всего лишь личная инициатива не по разуму преданного клеврета, не верилось тоже. Григорий Иванович отнюдь не дурак, не стал бы просто так, без причины, торопить события. И это – два. А причина, к слову, в разговоре, была озвучена – спешно подготавливаемая и ожидаемая многими со смешанными чувствами конференция ВКП(б).
"Нет, не так. Котовский упомянул пленум ЦК, ожидаемый в мае, но думал-то он о конференции, это как пить дать!".
Разговоры о конференции шли повсеместно. Более того, в партии развернулась открытая дискуссия, которую поддерживали и Троцкий с Серебряковым, с одной стороны, и Сталин с Каменевым, с другой. У каждого был свой резон: Троцкий защищал свободу дискуссий в принципе, не решаясь или не будучи способен отказаться от своих идей даже тогда, когда гласное обсуждение тревоживших партию проблем могло ему только навредить. Сталину же, утратившему часть с таким трудом завоеванного влияния, широкая дискуссия в партии открывала возможность интриговать и сколачивать новую коалицию, тем более, что его позиция выглядела заведомо выигрышной. Сталин предлагал свернуть НЭП. Возможно, что он верил в правильность этого решения, но, несомненно, и то, что ненависть к НЭПу владела душами многих рядовых – и не только рядовых – партийцев. Новая Экономическая Политика представлялась, и не зря, отступлением от идеалов Октября. Так все на самом деле и обстояло. "Купите бублики для всей Республики" вместо "Вставай проклятьем заклейменный!" Вот только никто не хотел задуматься над вопросом, а что это, собственно, такое "Идеалы Октября"?
Кто бы что теперь не утверждал, все способные здраво мыслить люди, тем более, люди, владевшие информацией по данному вопросу, знали, революция произошла в значительной мере неожиданно. Во всяком случае, никто – кроме сумасшедших пророков – ее так скоро не ожидал. Другое дело, что одни – Ленин, Троцкий, Свердлов – оказались к рухнувшим на них событиям готовы. А другие – Зиновьев и Каменев, например – нет. Однако, готовность организационная, не означает готовности концептуальной. Проблемы социальной революции и строительства социалистического общества в нищей малограмотной стране, окруженной к тому же многочисленными врагами, большинство из которых, к слову, являлись гораздо более развитыми в техническом и экономическом смысле странами; эти вопросы изучены были слабо, если рассматривались в теории вообще. Потому и выступили против этой революции и социал-демократы (меньшевики, бундовцы и многие другие), и социалисты других направлений, те же эсеры, например. Классический марксизм – Маркс, Каутский, Плеханов – не оставлял России никаких шансов, но и теоретические выкладки Ульянова серьезным людям убедительными не казались.
