Валерий Белоусов - Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага.
— И что же стало с этой бригадой?
— Доблестные органы Ге-Пе-У сумели в 1935 году раскрыть так называемый «заговор финского Генштаба», в ходе ликвидации которого были получены неоспоримые улики участия в нем ВСЕХ командиров. Они все были осуждены и расстреляны… в том числе и пятеро наших разведчиков, которые служили в бригаде еще с двадцатых годов, и пожертвовали жизнью, чтобы дать чекистам НУЖНЫЕ показания. А зловещая бригада была расформирована…
— Скажи, Пааво, а где ты служил во время Великой войны? — немного помолчав, задал я нескромный вопрос.
— В прусском егерском батальоне! — ничтоже сумняшеся, с улыбкой отвечал мне Талвела. — При этом я носил чин штаб-ротмистра Отдельного Корпуса Жандармов… Я Империю не предавал! Это она предала меня…
… «Ну, как же не шпион?!» — с досадой подумал я.
… Между тем, синие сумерки призрачно наливались густой чернотой, будто в прозрачный и звонкий от морозца воздух, как в аквариум, медленно добавляли чернил. Все так же шелестел снег под полозьями саней, все так же побрякивала уздечка, все так же мерно шлепали по снегу лошадиные копыта…
Старый художник то пускал своего Сивку мелкой рысцой, то снова, словно задремав, сивый конек переходил на мерный шаг.
— Как ты думаешь, — спросил я своего нового командира. — что сейчас делают красные?
— Думаю, они сейчас стоят на этой же самой дороге, но километрах в восьмидесяти восточнее от нас! — задумчиво произнес Талвела. — Ночным маршам они не обучены, тем более, что 44-ая дивизия переброшена на наш театр военных действий прямо из степного Киевского Военного Округа, и с лесом не знакома. Представляешь, их выгружали из вагонов в том же самом виде, как грузили в Белой Церкви: у них ведь даже телогреек нет! Не говоря уж о тулупах…А один полк вообще одет в какие-то непонятные черные пиджаки. (Видимо, в лагерные бушлаты. Прим. Редактора) Наш человек на станции прибытия внимательно прислушался, о чем они там ругались: так вот, их должны были переодеть в пути. К нашему счастью, красные интенданты видимо, унаследовали все самые худшие черты интендантов старой армии! Так что наш противник идет в бой в брезентовых сапогах… (Точнее, в кирзовых, пошитых из многослойной хлопчатобумажной ткани, обработанной плёнкообразующими веществами. Названы так по месту первого производства, Кировскому обувному заводу (КирЗа), в 1936 году. Прим. Редактора). Так что, до красных нам еще ехать и…
— Тпр-р, Сивка…, — натянув вожжи, почему-то шёпотом сказал Аксель.
— Что там, волк? — встревожился я. Боюсь я волков… И шипящих злых кошек. И серых противных мышей… И еще мохнатых пауков.
— Да вы что! — успокоил меня Микки. — Коли бы это был волк, так лошадка бы захрапела! А она, вон, даже ушами не прядает…Что, дедуля, пописать захотелось?
— Смотри, сейчас сам не обоссысь. — все так же шёпотом, отвечал ему художник. — Впереди, прямо на дороге, стоит танк.
— Какой танк? — удивился Талвела, резко обернувшись к вознице.
— Полагаю, что Kristie-vaunu,[81] — авторитетно резюмировал иллюстратор юмористическо — противотанковой брошюры.
Талвела стремительно, как атакующая кобра, выскочил из саней, выхватил из коричневого кожаного чехла на груди цейссовский бинокль и долго, напряженно всматривался в сизую черноту дороги, которая была только чуть светлее окружающего её черного леса.
— М-да, похоже, это действительно BT — piyat! — промолвил он после нескольких, показавшихся бесконечными, вязких секунд тягостного молчания. — Но какого чорта он здесь делает?! Сейчас разберемся… Юсси, Микки, за мной. Аксель, прикрываешь нас с тыла… Оружие есть?
Старик молча показал вытащенный из-под облучка топор.
… Сторожко ступая, чтобы под ногой не скрипнул даже сучок (вернее, ступал один я. Пааво и Микки неслышно скользили, будто клочки бесплотного тумана), мы приближались к черному пятну на фоне чернеющего леса, которое мало-помалу начинало принимать, действительно, угловатые характерные очертания… Как Аксель его вообще увидел? Да я бы просто носом в него уткнулся, прежде чем заметил! Одно слово, художник…Глаз наметан.
Рядом с танком краснел трепещущими язычками клочок пламени, от которого в морозном, сухом воздухе слышался резкий запах бензина и доносились негромкие голоса:
— А правда, товарищ лейтенант, что наш комдив ране в авиации служил?
— Слышал я такое… Вроде, он пролетел под линией высоковольтных передач, и его в мотострелки разжаловали… — отвечал охрипший юношеский голос.
— На исправление, вроде? Ну, так, как он командует … и у нас недолго удержится!
— Берем двоих, командира и вон того, молодого! — прошептал Пааво. — Юсси, на месте. Не стрелять ни при каких обстоятельствах! И не сопи ты так, Бога ради… Спокойнее, без фанатизма. Ну, Микки, я работаю.
Аппетитно хрустя снегом по дороге, Пааво обогнул танк и вышел к горящему на стальном листе комельку, вокруг которого настороженно вдруг притихли три фигуры в танкистских комбинезонах.
— Здравствуйте, товарищи танкисты! — радостно и весело поприветствовал их Талвела. — Огоньку не одолжите?!
Не ожидая ответа, он присел на корточки к огоньку, протянув к нему свои ладони, а потом, все также весело и открыто улыбаясь, коротко ударил недоверчиво глянувшего на него парня мгновенно блеснувшим ножом снизу вверх, под подбородок.
Танкист мокро всхлипнул, и из открывшейся, как второй, багровый рот, раны хлынуло что-то черное на старшинские петлицы, выглядывавшие из-под синего комбинезона. Потом приподнявшийся, но так и не успевший до конца разогнуть ноги старшина, схватившись обеими ладонями за рану, молча повалился лицом в костерок. На пламя что-то обильно плеснуло, и огонь сыро зашипел.
Пааво, все так же не убирая с лица свою веселую и добрую улыбку, развернулся всем своим гибким телом и одновременно, не прерывая движения, резко и сильно ударил обушком ножа за ухо потянувшегося к брезентовой кобуре юношу с одиноким рубиновым кубиком на черной бархатной петлице. Парнишка как подкошенный, рухнул навзничь, выбивая в снегу ямку каблуками своих хромовых сапог.
Рядом, как пойманный зайчик, тонко пищал третий, самый молоденький из танкистов, которому глухо матерящийся Микки безжалостно заламывал руки.
… — Коммунист? — ласково спросил Пааво младшего лейтенанта, интенсивно потирая ему уши.
Младший лейтенант, пришедший после этой процедуры в себя, попытался, дергая узкими плечами, освободиться от крепко стягивающих ему запястья кожаных ремней, замотал головой, жалко, неумело, как-то совершенно по-детски выматерился…
— Значит, коммунист. — удовлетворенно констатировал Талвела. — Или как у вас там: КИМ? (Коммунистический Интернационал Молодежи, комсомол. Прим. Редактора).
Да это мне все едино! Беседовать, надо полагать, со мной ты не намерен? Ну и ладно… Микки, подтащи поближе второго пациента, пусть он посмотрит.
Завернув младшему лейтенанту руки назад, Талвела осторожно надрезал кожу на его запястье. Стерев хлынувшую кровь, он острием пукко поддел какую-то белую нитку, и стал аккуратно, чтобы не порвать, наматывать её на обструганную тонкую палочку… Из груди младшего лейтенанта вырвался утробный дикий, нечеловеческий вой…
— Вот это и называется, мотать нервы! — весело произнес Микки, похлопывая по щекам своего вмиг побледневшего танкиста. — Смотри, смотри парень, и мотай себе на ус, которого нет! Пока ТЕБЕ кое-что другое мотать не стали…
— Ну что, комсомолец, говорить не будешь? — продолжил допрос Талвела. Юноша, насквозь прокусывая губы в черную кровь, только молча отрицательно мотнул головой. — Я так почему-то и подумал! Ну, как знаешь.
С этими словами он, распоров комбинезон от шеи до воняющего свежей мочой паха, осторожно ударил острием юношу в низ живота, около лобка, вскрывая его снизу вверх, будто молнию на нем расстегивая. В воздухе разнесся тошнотворный запах парной крови и экскрементов. Из раны, точно клубок змей, поползли сизо-бордовые кишки. Комсомолец бело закатил глаза и тяжко захрипел.
Осторожно взрезав ему толстый кишечник, Талвела озабоченно сказал:
— Вот дела! Они же голодные! По крайней мере, два дня ничего не ели!
Рядышком тяжело рвало последнего оставшегося в живых танкиста… действительно, рвало одной водой и желчью…
… С трудом подбирая слова, танкист, оказавшийся наводчиком, служащим по первому году, осеннего призыва, рассказывал:
— Нас комдив, товарищ Котов, построил… Велел прорываться. Вперед и вперед! Мы пошли… белофинны стрелять начали… Пехота тут же залегла. Мы трижды возвращались, товарищ младший лейтенант трижды выходил из танка и трижды их в атаку за собой поднимал… А потом по радио нам сказал комдив, мол вперед, только вперед, иначе он всех расстреляет! Мы и поехали… сначала выскочили на белофинскую кухню, нам повар черпаком грозил! Потом ехали, ехали… другие машины остановились, а мы пошли дальше.
