Ицхокас Мерас - Ничья длится мгновение (сборник)
Он стал причесывать ее — медленно, старательно.
Расчесывал ее волосы, а думал совсем о другом. Недавно ему попалась книжка про чудесные вещи, что зовут талисманом. Медленно поднимая и опуская гребень, он думал:
«Ее волосы такие тонкие, мягкие и блестящие. Просто шелковые. Они такие тонкие, что в одной горсти их, наверное, тысячи. Они такие нежные, гладкие и шелковые, что, наверно, могут быть талисманом. Подумать только, тысячи талисманов! Он стоял бы где-нибудь на углу и всем людям, каждому человеку давал по волоску. По одному! И осталось бы еще много-много, целые тысячи. Каждый сшил бы себе по маленькой ладанке, повесил ее на шею, а в той ладанке — нежный, шелковый волос, талисман. И с ним можно никого больше не бояться, никого и ничего. Человек уже не подорвется на мине, не угодит в него ни бомба, ни снаряд, не зацепит осколок и не убьет никакая пуля. И если кто-то поставит людей у ямы и будет стрелять в них, то все пули отскочат от талисмана, вернутся и убьют того, кто стрелял. Вот это да! А ее волосы такие тоненькие, в одной горсти — тысячи, их бы хватило на весь город, а может, еще и на другие города».
Он очень красиво причесал ее. Ничего, что гребень был всего из четырех зубьев, пятый — еле нащупаешь. Ее худые, острые плечи утонули в длинных волосах, а волосы блестели, переливались.
Он спросил:
— Ты знаешь, что такое талисман?
— Нет, не знаю.
— Если у человека есть талисман, с ним ничего не случится, ничего плохого.
— Правда?
— Ага. Ему нечего бояться, все нипочем ему. Здорово?
— А они у кого? У немцев?
— Да что ты! У всяких негров, индейцев.
— А-а…
— Если б твои волосы были талисманами… Они такие блестящие, такие тонкие, мягкие и гладкие… Ты бы остригла волосы?
Она обернулась, посмотрела ему в глаза.
— А ты взял бы себе?
— Один.
— А моей маме дал бы?
— Обязательно!
— И всем-всем, кто здесь?
— Ну конечно.
— А мне бы тоже осталось?
— А как же! Смотри, какие тонкие. Их тысячи!
— Хорошо… Стриги.
Он испугался. Сам не понимая чего. Понурил голову.
— У меня нет ножниц.
— А без ножниц? Можно рвать по одному волоску, чтоб не так больно.
Он представил, как сидит с ней рядом и вырывает по волоску. Его передернуло.
— Нет, нет! Нельзя так! Только стричь. Иначе не годится.
— Плохо… — сказала она. — У нас нету ножниц.
— Плохо… Но мы ведь не виноваты, что у нас нет ножниц и мы не можем делать все, что хотим.
— Можно достать ножницы. Я достала бы, только не знаю, где их искать. Ты лучше знаешь, чем я.
Он снова опустил голову.
— Ладно… достану.
Он гладил ее руку — тонкую, худую, прозрачную.
— Ты не жалей моих волос.
Он повторил, не подымая глаз:
— Ладно… — А потом добавил: — Теперь ты меня причеши!
Она тут же взяла гребень — тот самый, с четырьмя зубьями. Осторожно провела по коротко стриженной голове.
— Если б еще и твои волосы были талисманами, — сказала она, — тогда бы уж точно на всех хватило. Ничего, что они короткие. Верно?
Он кивнул.
Больше руками, чем гребнем, приглаживала она его короткие жесткие волосы и видела, как они блестят.
Потом, когда совсем стемнело, а уличный фонарь почему-то не светил — может, кто-то решил, что еще рано, а может, просто забыл включить, — они вытянулись на цементном полу, плотно прижавшись друг к другу: он уперся в кирпичную стену правым боком, а она — левым.
Высоко вверху, должно быть в небе, они увидели тонкий серп.
— Смотри! — сказал он. — Это молодой месяц. Он целую неделю будет расти, расти, пока не вырастет в полную луну — с носом, ртом и глазами. Через неделю, понимаешь?
Он уже не помнил точно, за сколько времени превращается месяц в полную луну, но почему-то решил, что за неделю. Так и сказал.
— Правда? За неделю он вырастет такой большой? За семь дней?
— Ага. Сама увидишь.
Они помолчали, глядя на молодой месяц.
И почему-то обоим хотелось, чтобы он рос помедленней, пускай не неделю, а гораздо дольше — много дней, много недель и месяцев. Как ни приятно видеть полную луну, смеяться над ее кривым носом, пятнами глаз и разинутым ртом, все же куда приятнее глядеть на тоненький серп и ждать, ждать, пока он вырастет, и знать, что он будет понемножку расти, расти и только потом уже станет круглой, смеющейся луной.
Они лежали, глядя в небо и плотно прижавшись друг к другу, и две старые кирпичные стены, которые все никак не перестанут краситься, осыпали их рыжеватой пылью.
3
В этот раз высоко над ними горел уличный фонарь.
Он принес за пазухой книжку — тоже захватанную, зачитанную, с обтрепанными углами, без начала и без конца. Но сегодня он не хотел читать и книжку взял просто так, на всякий случай.
Они лежали рядом и, щурясь, глядели на свет фонаря, а там, под его широкой шляпой, плясали мириады пылинок.
И в ярком свете фонаря рисовались не только острые огненные спицы, но и невиданные миры, которые то ли были когда-то, то ли еще будут когда-нибудь, то ли не будут никогда. Эти миры были светлые, как лампа, и радужно-пестрые, как пыльная шляпа фонаря.
Она зажмурилась.
Перед ее закрытыми глазами кружились, сталкивались сотни светлых ламп и мерцали невиданные миры, которые то ли были, то ли еще только будут, то ли не будут никогда. И миры эти были пестрые, как птицы.
Она еще крепче зажмурилась и спросила:
— Что бы мы стали делать, если мы были бы дети после войны?
Он тоже зажмурился, но молчал, не зная, что ответить.
Да, он не знал, что ответить. Знал только, что она спросит это.
Они часто сидели так друг перед другом и подолгу молчали, а потом она чуть слышно говорила:
— Я хочу, чтобы нам с тобой было весело.
— Разве тебе не весело со мной?
— Нет! Нет! Мне очень весело.
— Так чего же ты?
— Я хочу, чтобы еще веселее.
И снова долго сидели молча.
Не важно, что молчали. Все равно он знал, что она скажет.
— Давай будем дети после войны, — тихо шептала она, опустив голову и закрыв лицо худыми, прозрачными руками.
А он все молчал, не зная, что сказать в ответ.
— ДАВАЙ БУДЕМ ДЕТИ ПОСЛЕ ВОЙНЫ.
Легко сказать — давай. А попробуй вот! Разве получится?
Легко сказать…
Она снова спросила, но теперь уже по-другому:
— Что бы мы стали делать — дети после войны?
Он мог достать из-за пазухи книжку — зачитанную, с обтрепанными углами, без начала и без конца. Но сегодня ему не хотелось читать. Он смотрел выше фонаря — в небо, на лунный серп, слегка раздавшийся, и, так же как она, видел невиданные миры. Радужно-пестрые, как птицы. Как пестрокрылые дятлы.
Почему так бывает, когда смотришь, прищурясь, на фонарь или на молодой месяц?
Они еще маленькие. Совсем крохотные, гораздо меньше, чем на самом деле, просто два карапуза. Они брат и сестра. И даже трудно сказать, кто из них младше, кто старше, такие они малявки.
Зато оба на редкость умные и хитрые.
Лето жаркое, с неба печет, они все живут в лесу, на большой зеленой даче, а кругом тоже зелень, и сосны высокие шумят.
По верхушкам скачут белки. Сядет рыжая на ветку, оглядится — и давай шишки лущить, шелухой плеваться. А глаза — ну точно пуговки, зубки острые — блик, блик — поблескивают. А по крыше скачет — будто гром средь ясного дня, настоящая гроза, только молнии не хватает.
Брат и сестра как услышат, враз притворятся, будто страшно им — очень уж грозная гроза. А сами хохочут.
До того они оба умные и хитрые.
Вот папа закурит, а сестра подойдет и скажет:
— Папа, зачем ты куришь?
— Курю, и все, а в чем дело?
— Не кури, пап…
— Это еще почему?
— Когда ты куришь, у тебя дым из носа…
Брат, он тоже за словом в карман не лезет.
Однажды пришла к ним в гости тетя — красивая, лицо белое такое, а губы красные. Тетя очень ему понравилась, он сразу к ней подошел и спрашивает:
— Теть, зачем ты губы красишь?
Тетя улыбнулась, взяла его на колени и тихонько шепчет на ушко:
— Потому что красиво… Разве тебе не нравится?
— Нет, — громко говорит он. — Мне нравится молочный суп. Только не рисовый, а с макаронами.
Все смеялись и потом еще долго вспоминали этот случай.
Вот тогда-то брат с сестрой и узнали про себя, что они очень умные и хитрые.
А не узнай от других, так сами, может, и не догадались бы. Зато как узнали, ужасно радовались, носились по двору, взявшись за руки и задрав головы, как две лошадки.
Вот захотелось им птицу в красивой клетке. Что толку с этих белок? Скачут, скачут по веткам, не погладишь. Или, скажем, что проку в зайцах, если их никогда не видишь. Вот соседским ребятам, тем, конечно, хорошо. Нашли зайчонка, привязали за лапку и пасут день-деньской на клеверной поляне.
