Андрей Посняков - Шпага Софийского дома
Олег и сам не заметил, как, что-то сказав Меркушу, незаметно оказался перед алтарем, рядом с Софьей. Перекрестился на икону, скосил глаза. Боярыня повернула голову… улыбнулась. Узнала.
Олег Иваныч как встал рядом с ней, так и простоял столбом всю службу. Даже не заметил, как и закончилось все, народишко к выходу потянулся. Софья тоже. Олег Иваныч – за ней, не отставая… Вот тут и познакомиться бы поближе… Да вот только как? Как тут принято с важными женщинами общаться? Надо было б давно разузнать у Гришани.
Садясь в возок, Софья оглянулась, нашла глазами Олега, кивнула приветливо, прощай, мол.
Поехали.
Сперва боярский возок со слугами, потом Олег Иваныч на коньке кауром, в кафтане желтом, шпага на поясе болтается – весь из себя боярин. Остановился возок перед усадьбой, открылись ворота, забегала дворня. И вдруг кто-то – хвать Олега Иваныча за стремя!
Ну, тут думать некогда! Шпага в воздух – птицей. А ну-ка!
– Не машись, мил человек, не тать я.
Мужик. Черная борода, чистый зипун. Собою вежлив. Морда знакомой кажется. Ну, еще б не знакомой… То ж слуга Софьин – Никодим!
– Боярыня немножко подождать просила, – оглянувшись, шепнул Никодим, – так ты уж не торопись, батюшка!
Олег Иваныч разулыбался радостно. Сказал, что никуда и не торопится. Наоборот, очень приятно ему воздухом вечерним дышать, гуляя и природою осенней любуясь. Это под проливным-то ливнем!
Ну, про ливень он не сказал, чего уж… все равно промок…
Никодим скрылся за воротами усадьбы. Почти сразу и вышел. Подбежал к Олегу, поклонился, что-то сунул в руку, да таков был. Исчез – как и не было.
Только записка в руке Олега осталась.
Он не удержался, развернул прочесть, несмотря на дождь. На бумаге фряжской записка, не на коре березовой! Почерк аккуратный, красивый, писано грамотно.
Только ни фига не понятно!
Ши… Мы… Ни черта не разобрать – тарабарская грамота какая-то. А может, шифр? А и в самом деле…
Ладно, опосля разберем. Сейчас домой поскорее.
Уже на усадьбе, переодевшись в сухое, уселся Олег Иваныч к столу, позвал Пафнутия, показал записку.
– Не розумлю, господине! – покачал головой тот. – Мы люди неказистые, простые, где уж нам письмена эдаки разобрать… Акинфий? Сторож-то? Не шути, господине, Акинфий грамоты не знает.
Да… Ну, блин, Софья. Конспираторша, блин.
А дождь все шел и шел, не переставая, барабанил брызгами в слюдяное окно, уныло стучал по крыше. Выл ветер, дул, прижимая к земле голые ветки деревьев, срывал с редких прохожих шапки. За городской стеной тяжело дышал Волхов.
Высыпав на пол охапку дров, Пафнутий растопил печку.
Постучав, вошел сторож Акинфий:
– Человек к тебе, господине.
Что еще за человек в такую погоду шастает?
– Звать ли?
– Да зови, зови.
Простучали по ступенькам крыльца шаги. Невеселые шаги, шаркающие, какие-то слякотные.
– Можно к тебе, Олег Иваныч?
– Заходи, коль пришел.
Олег оторвался от грамот…
– Батюшки святы! Гришаня! В кои-то веки… Ну, проходи, проходи, гостюшка, не стой столбом у порога… и так вон с тебя сколь воды налилося. Говорят, дождик на улице?
Гришаня чуть улыбнулся, видно, что через силу.
Мокрый темный кафтан с серебряными застежками, спутанные волосы, бледное лицо.
– Эй, Пафнутий… Где там моя чистая рубаха? Иди-ко, Гриша, переоденься, а то, не ровен час, простудишься. Эва, вымок-то, словно вплавь ко мне добирался!
– Да лучше б, наверное, и простудиться, Иваныч… – грустно ответствовал отрок и послушно вышел вслед за Пафнутием.
Через минуту вернулся. Тонкий, мокрый, смешной, в белой Олеговой рубахе – туда три таких Гришани поместятся, и еще место будет. Уселся на лавку, хлебнул сбитня, кивнул благодарственно.
Понял Олег Иваныч – гложет что-то отрока, иначе с чего б вот так, на ночь глядя, сюда переться? Да еще в ливень. Понял это Олег Иваныч, да виду не показал – не принято было тут сразу с вопросами налетать – захочет гость, сам все расскажет, грусть-печаль свою поведает. За тем ведь и пришел.
– Боюсь я, Олег Иваныч, – проводив глазами ушедшего прочь Пафнутия, прошептал Гришаня. В глазах его синих страх лютый таился.
Олег Иваныч вопросительно посмотрел на отрока.
– Третьего дня ко мне боярин Ставр захаживал, – вздохнув, молвил тот. – О книжной премудрости поначалу беседы вел, а потом…
Гришаня сглотнул слюну и замолчал, уставясь невидящим взглядом в стену.
Затем продолжил с видимым усилием:
– Потом начал рассказывать про меня… мне же… Про то, как со стригольниками знаюсь, про глумы да кощуны, про речи крамольные. Есть, говорит, и послухи… Готовы на владычном суде присягнуть…
– Эх, Гришаня, Гришаня, предупреждали ж тебя про глумы. И я, и Феофилакт-игумен…
– Предупреждали… да я ж не думал, что так станется… Что кто-то глядит за мной, приглядывает. И раньше замечал, что пропадало кой-что из кельи… Листки с парсунами, стишата. Да думал, Бог весть, может, сам девал куда.
– Думал он… Ладно, – Олег Иваныч махнул рукой. – Короче, отрок: что тебя просил сделать Ставр? Только конкретно, без этих твоих мудрствований…
– Боярин Ставр просил меня убить владыку Иону! – четко произнес отрок. – А именно: подсыпать ему в питие яду. Все. Боле ничего не просил.
Да-а…
Ясненько! Впрочем – ничего нового.
Олег Иваныч тут же вспомнил подслушанный разговор Ставра с Митрей. Значит, вот кого они решили использовать. Гришаню! Ай да боярин! Хороший ход, кто ж на Гришаню подумает? Иона его поддерживает, да и родственник все-таки, хоть и дальний. И близок отрок к владыке – по премудрости книжной касанье имеет. А на другого кого из владычных ближних… ну-ка, Ставр, надави-ка, попробуй! На Варсонофия, на Пимена-ключника, да хоть на того же Феофилакта! Рискни здоровьем… Неизвестно, как Варсонофий с Пименом, а уж Феофилакт-то точно Ставра не любит. И это еще мягко сказано. Интересно, на чем конкретно попался Гришаня?
– Давай-ко, отроче, выкладывай все свои прегрешения, а потом уж вместе посмотрим. Может, и надумаем чего… Только предупреждаю сразу – все рассказывать честно и без утайки! И со всеми подробностями! Начни со стригольников. С кем ты там общался-то? Поди, с отцом Алексеем?
– А ты откуда его знаешь, батюшка?
– От верблюда! Кто тут вопросы задает, а, Гришаня?
– Молчу, молчу. Умолк уже.
Как выяснилось из допроса, все Гришанины прегрешения по отдельности вовсе не выглядели такими уж и страшными. Ну, сходил пару раз на собрание стригольнической общины, послушал проповеди отца Алексея – человека, между прочим, весьма неглупого – и что же? Велик грех, конечно, да замолить можно. Далее: глумы да кощуны. Сиречь – глумление над святой церковью, да кощунственное сомнение в некоторых догматах веры. Тут дело серьезнее. Нехорошей статьей пахнет. Штрафом огромным – а откуда у Гришани такие деньги? Тогда – ссылка в дальний монастырь на веки вечные – это в лучшем случае. В худшем и говорить не стоит… Впрочем, сие прегрешение еще доказать надобно. Рисунки глумливые? А кто сказал, что они именно из Гришаниной кельи? Он что, их подписывал?
– Подписывал, Олег Иваныч.
– Вот идиот-то! Пес преглупейший. Рисовать – рисовал, но зачем подписывать-то?
Гришаня неожиданно улыбнулся и пояснил, что уж больно красивы картинки получились… те, которые «глумы».
– Красивы… Тьфу-ты! Знаешь, что это? Гордыня! А что есть гордыня?
– Смертный грех.
– Вот, вот! Вот теперь думай, как бы глазоньки твои красивые железом каленым не выжгли. Да только реветь сейчас не вздумай, не до того. На вот, кваску хлебни лучше. Что еще так за тобой имеется? Надеюсь, не кража государственной собственности в особо крупных размерах?
Нет, следующим Гришаниным грехом оказалась не кража… Дело похуже было. Называется: «осквернение христианских праздников языческими сексуальными игрищами». Именно так записал бы диспозицию данной статьи Олег Иваныч. А конкретно: бегали в ночь на Ивана Купалу несколько отроков с отроковицами же по лугам в чем мать родила. В том числе и Гришаня. На качелях качались. Потом через костер в том же виде скакали. Потом… В общем, предавались блуду. И это за пять с половиной веков до сексуальной революции! Ну, блуд – ладно… Раннее начало половой жизни тут в порядке вещей. Только не в ночь на Ивана Купалу! Блуд блудом – в данном случае дело не в этом. В язычестве поганом, вот в чем! Костры, качели… Будут тебе и качели – «дыба» называются – и костер, может статься, будет… Хоть и гуманен суд новгородский, да бывали случаи. Лет двадцать назад сожгли тут одних за грехи куда меньшие…
– Чего шлялся-то по лугам этим?
– Так весело ж!
– Весело ему… Ну, веселись теперь. А вообще – хорошо, хоть про меня вспомнил. Теперь вместе думать будем, как быть. Подай-ка квасу. Яд-то тебе даден уже?
– Нет еще… – Гришаня покачал головой, улыбнулся несмело.
Олег Иваныч задумался. По идее, лучше б было рассказать все Ионе, да вот только проклянет потом владыко Гришаню, родственничка своего незадачливого. На веки вечные проклянет и грехи замаливать в монастырь дальний отправит – к бабке не ходи. А ведь, кроме Ионы, еще и Пимен имеется, и Феофилакт, и Варсонофий. Да еще митрополит в Москве, церкви глава православной. Кто их знает, как они в таком разе к отроку отнесутся? Уж больно много всего набирается. Нет, ничего говорить Ионе не надо, а предупредить тайно нужно. Инкогнито. Чтоб опасался яда. А яд этот у Ставра пускай отрок возьмет… А может, не брать? Вообще, лучше б Гришане свалить куда подальше.
