Воин-Врач IV (СИ) - Дмитриев Олег

Город цвёл, пах и сиял, грешно сказать, лучше и краше, чем на Пасху. Прошли все службы, бдения и крестные ходы, посетили горожане кладбища-жальники, почтив добрую память и поздравив со светлым праздником предков. Сходили люди по гостям, к родным, друзьям и соседям. Отстучали, в общем, яйца, и празднования православные плавно перетекли в традиционные. Тогда-то и прибыла делегация из Великой Степи.

Точнее, даже не так. Великая Степь прискакала в гости на свадьбу любимой дочери Степного Волка Шарукана и старшего сына великого князя русов, Всеслава Чародея Ак-Бус-Ка́ма, Белого Волка-Шамана, как называли соседнего вождя половцы.

Малую, тысячи на полторы конных лиц, группу самых близких родственников и друзей, Шарукан привёл по правому высокому бе́регу, с того самого взгорка, с какого мы с князем летали на Буране. Хорошо шли, красиво.

Не доходя до нашей «группы встречающих» от бесчисленной желтоволосой волны отделилась самая, видимо, элитная группа, человек на сто-сто пятьдесят.

— Как перезимовали, брат? — громко поприветствовал русского великого князя великий хан.

— Благодарю Богов и Вечное Синее Небо, всё ладно, — ответил Всеслав. — А как твои стойбища и табуны?

— Великий Тенгри не оставил своих детей, очень хорошо зима прошла! Надеюсь, весна и лето выйдут не хуже.

— И не только эти, брат! Сделаем всё, что сможем, чтобы любое время года было добрым для наших народов. И для наших детей!

Хару отрывисто крикнул что-то первым, и всё пространство вокруг задрожало от криков, рёва и визга степняков. Который смело́ рухнувшим из-за наших спин слитным гулом «Любо!». Кто это, интересно, там так ловко сдирижировал? Уж не патриарх ли?

— Верные слова говоришь, брат Всеслав! Любой из нас сделает всё, чтоб дети жили счастливо, — согласился Шарукан, когда затихло эхо над берегом и гостям удалось унять напуганных коней. — Давай оставим позади всё плохое, как и условились. Как подобает мужчине и воину — я признаю ошибку.

Он шевельнул рукой, и из толпы конных сидевший верхом на ослепительной красоты гнедом Байгар вытянул привязанного за ноги к его седлу бедолагу. Всеслав поднял бровь, давая понять, что сюрпризы не очень любил в принципе, а непонятные — в особенности.

— Этот негодяй, подлец и позор своего рода посмел, один из тумена, ослушаться моего слова! — Степной Волк чуть шевельнулся в седле, и его великолепный жеребец переступил так, чтобы хан оказался к своим воинам вполоборота.

— Будто мало было мерзавцу еды и питья, что мы взяли в дорогу! Будто плохо угощали нас жители твоих сёл и городов! Это отребье украло и убило барана твоих людей, брат. С того самого места его тянут по твоей земле, чтоб слезами и кровью вымолил у неё пощаду. Ну, или попривык к ней, пока ещё снаружи.

Так. Судя по еле уловимому блеску узких голубых глаз, эту моральную воспитательную операцию не планировал и сам Шарукан, но, как истинный сын востока и любой, в принципе, ответственный руководитель, упускать лишнего повода и возможности воздействовать на контингент не стал. А теперь ждал, что я подыграю. В духе моей тщательно создаваемой репутации Белого Волка-Шамана. Ну, на́ тогда, братец, принимай…

— Воровать, конечно, очень нехорошо, — начал Всеслав тоном, от которого хотелось зевать. — А в особенности у соседей и родни. Если только вы не передумали и не приехали передать нам отказ невесты.

А вот тут в голосе шевельнулись угроза и ярость. И удивили даже ближних с нашей стороны, а уж степняков-то как переполошили!

— Что ты, брат⁈ Нет, все договорённости, и молодых, и наши — всё в силе! — вскинулся хан и оскалился на того, кто скулил в пыли, — Ай, сын вшивого шакала, что ты натворил⁈ Из-за худого барана едва не рассорил великих властителей, добрых соседей, друзей, братьев! Да ты хоть понимаешь, сколько могло случиться смертей⁈

Хару вырвал от седла ногайку и принялся крест-накрест полосовать вывшего внизу, у копыт, воришку, поднимая пыль. Переигрывал, как по мне. Или это мы с князем перегнули и так всерьёз обеспокоили великого хана?

— Добро, что всё в силе, Шарукан, — продолжил, будто бы успокоившись, Всеслав. Выждав для порядка ещё пару-тройку ударов.

— Нам предстоит важное и счастливое событие, брат. Мы станем свидетелями чуда, когда любовь двоих сближает целые страны и народы. Я не хочу начинать чуда с крови того, кто больше дурак, чем преступник.

Хару наконец опустил плеть и убрал-таки с лица волчий оскал, с каким полосовал убогого. Все степняки, и из ближней, и из дальней групп, дышали через раз, не слушая, а внимая словам вождя русов. Которые летели над толпами, как колокольный гул. Их подхватывали, переводили и передавали во все стороны.

— Я отпускаю тебя, степняк. В честь праздника я даже оставлю тебе жизнь. Но помни сам и передай каждому… — в этой звонкой паузе дышать то́лпы перестали. — … Любой, кто нарушит клятвы, что мы с великим ханом дали друг другу, любой, кто с умыслом или по глупости совершит то, что нарушит данные нами слова, кто выставит этим нас лгунами и бесчестными мужами — умрёт.

Не знаю, думал ли кто-то из них об этом ранее. Старые воины — наверняка, молодые — возможно, горожане и торговцы — вряд ли. А вот теперь слышал, знал и обдумывал каждый. Понимая, что глупая драка, мелкая кража, любой пустяк между ними, не стоящий упоминания, и вправду был бы нарушением клятвы в дружбе и верности между их вождями. Которые, как мудрые отцы, всегда отвечали за любой поступок своих сыновей, мудрых, к сожалению, очень не всегда. И понимание того, что один худой баран, украденный другим, мог не только сорвать торжество, но и привести оба народа к са́мому краю новой войны, свалилось на них неожиданно. Новое чувство причастности к великим событиям, к немыслимому масштабу, было пугающим. Потому что вместе с ним приходила ответственность за свои действия и слова. Пусть не ко всем, но уже ко многим. И это было кстати и вовремя.

— А ещё запомни: если ты не внимешь словам моим, то я порву тебя. Пополам. А потом верхнюю половину воткну в нижнюю. Только пока не решил, какой стороной в какую.

Здесь давление, раньше ощущавшееся едва ли не физически в голосе Чародея, подспало вместе с гипнотическим напором. И Хару даже фыркнул, поняв шутку первым. Донеслись и первые смешки от его воинов. Очень несмелые.

— И так, я повторю, будет с каждым. Живи, жопоголовый!

Это слово из моей памяти понравилось Всеславу с первого раза, давно, и он явно ждал удобного случая использовать его. Этот же, подвернувшийся нежданно, да при таком скоплении народу, был — лучше и не придумать.

То́лпы, и степняков впереди, и наших за спиной и на городских стенах, взорвались хохотом. Смех помогал переключиться с тревожного ожидания непоправимого, что царило вокруг вот только что, но не вымывал из памяти слова князя, которые каждый из услышавших запомнил накрепко. И для встречи братского народа подходил, по нашему со Всеславом мнению, гораздо больше, чем пыльная орущая фигура на колу. Которая сейчас валялась на земле, размазывая по грязной морде сопли и кровь, не обращая внимания на новое прозвище, что, надо думать, пристало намертво. Ему, простому рядовому ратнику, было плевать на все на свете прозвища, пусть его называли бы хоть ублюдком, рабом и даже женщиной. Он продолжал дышать по воле чужого великого хана, что смог великодушно сохранить ему жизнь, и был счастлив так, как никогда прежде. Гости, вслед за хозяевами, проезжали мимо, не обращая на него внимания.

На подворье, да даже просто за городские стены, не заезжали. Такую массу народу там, может, и получилось бы разместить, но скорее всего стоймя и вплотную. Потому что те, что спустились со взгорка, были отнюдь не всей делегацией из Великой Степи.