Андрей Валентинов - Флегетон
Пленные сидели на корточках, прислонившись к стенке окопа, а поручик Успенский, зеленый от гнева, стоял над ними и рычал, очевидно, выпустив первый пар. Курсанты глядели на него вполне по-волчьи. В общем, царила полная идиллия.
Мне было очень интересно узнать, чем они так допекли моего поручика, но это можно было отложить на потом, и я легко тронул его за плечо. Поручик понял меня, гневно поглядел на красных героев и удалился.
Теперь надо было держать паузу. Я одернул китель, поправил кобуру и заложил руки за спину. Где-то через минуту пленные, не сводя с меня глаз, начали приподниматься. Наконец, они стояли передо мною почти что по стойке смирно, по глаза по-прежнему блестели, и я чувствовал, что после первого же моего вопроса они запоют «Интернационал».
Я поглядел поверх их голов и достал пачку «Мемфиса». Обычно это действует, но на этот раз оба изобразили некурящих, решив, вероятно, не принимать дары от бело-данайцев. Да, публика попалась тяжелая, и надо было бить в самую больную их точку. Молодые люди хотели умирать героями – что ж…
Я как можно суше, добавив лишь самую малость иронии, поинтересовался, почему они так бездарно атакуют, и высказал предположение, что ими командует бывший дворник. Конечно, с бывалыми солдатами такой фокус не прошел бы, но для этих мальчиков оказалось в самый раз. Они бросились защищать честь мундира. Через минуту я уже знал, что их командир – бывший штабс-капитан, а ныне комбриг Около-Кулак – не чета белым гадам, а атакуют они правильно, поскольку имеют приказ лишь сдерживать белых гадов у Мелитополя, не давая перебросить части на другие участи. Все это мне было сообщено истово, в два голоса, после чего курсанты начали, наконец, что-то соображать, испуганно посмотрели друг на друга и замолчали. Я протянул им «Мемфис», и на этот раз мы все оказались курящими.
На ребят было жалко смотреть. Они начали киснуть на глазах, хотя внешне еще старались держаться. Я по-прежнему молчал, и тут один из них, не выдержав, спросил у меня дрогнувшим голосом, расстреляют ли их.
Что было ответить? Конечно, мы их расстреляем. Красных курсантов мы не брали в плен. Тем более, это были не мобилизованные тамбовские мужики и даже не одуревшие от большевистской пропаганды путиловские рабочие. Это были настоящие враги, будущие офицеры Рачьей и Собачьей. Я хотел так им о ответить, но вдруг представил себе наших юнкеров, попавших в плен, так же расколовшихся на первом допросе и спрашивающих, что их ждет. Господи, им бы всем в школе учиться…
Я тем же тоном поинтересовался, сколько им лет. Обоим оказалось по восемнадцать. Я изобразил досаду и заявил, что несовешеннолетних, то есть не достигших двадцати одного года мы не расстреливаем, а отправляем в лагеря для военнопленных. Это была, разумеется, выдумка, но они поверили сразу, я увидел, как их лица, наконец, начинают походить на физиономии смертельно испуганных, но счастливых оттого, что останутся живыми, молодых и вполне понятных ребят. Я вызвал конвой.
Тут появился поручик Успенский и спросил, что я собираюсь делать с красными юнкерами. Я сообщил, что отправляю их в тыл, как живое подтверждение очень важной информации, которую только что удалось получить. Стало ясно, что главный удар краснопузых наносится на флангах, а у Мелитополя производится демонстрация. Кроме того, у бывшего поручика Уборевича появились свежие части. Например, эта курсантская бригада во главе с бывшим штабс-капитаном Около-Кулаком.
Поручик Успенский свирепо посмотрел на пленных и заявил, что их надо немедленно расстрелять. Я предложил ему сделать это самолично. Поручик подумал и предложил их не расстреливать, но хотя бы надрать уши.
Оказывается, поручик, как обычно, заговорил с курсантами о жизни, естественно, упомянув студенческие годы и родной химический факультет. На это тут же последовала реплика одного из курсантов, что органическая химия победившему пролетариату не нужна, а посему студентов с профессорами надо отправить на разработки соли, кроме тех, по ком плачет чека. Бедный поручик Успенский!
Мне кажется, курсант был не так прост и лишь перефразировал Робеспьера, заявившего, что революции не нужны химики. Да, это вам не прежние небритые пейзане…
Я отправил пленных вместе с донесением в штаб бригады, а сам, воспользовавшись затишьем, отправился к штабс-капитану Дьякову. Тот, как обычно, выговорил мне за контратаку, произведенную без приказа, а затем мы стали думать, что делать дальше. Я предложил не сворачивать все на беспросветную глупость красных и попытаться поставить себя на место поручика Уборевича. Мы прикинули, после чего я вернулся в роту и приказал всем взять лопаты.
За годы Смуты мы разучились как следует окапываться. В общем, война была дилетанской, повторю это еще раз, а посему куда больше внимания обращали на засады, налеты, набеги, – в ущерб фортификации. Наша молодежь, не прошагавшая Германскую, и представления не имеет, что такое настоящая траншея. Наверное, меня в очередной раз приняли за самодура, решившего занять личный состав в перерыве между боями.Но я рыкнул, велел не рассуждать, а углубляться в землю. Причем, не просто углублять на полный рост, но рыть «лисьи норы» – затейливое изобретение нашей фронтовой голи. Юнкера понятия не имели о «лисьих норах», но, к счастью, в роте осталось несколько фронтовиков, и дело пошло.
Два раза мы прерывали работу, чтобы отбить атаки красных, но те атаковали скорее для виду, чтобы не дать нам забыть о своем существовании. Они чего-то ждали. Мне оставалось надеяться, что я угадал, и после очередной атаки вновь приказывал всем браться за шанцевый инструмент.
Ночью было тихо, только на севере, со стороны красных окопов то и дело взлетали разноцветные сигнальные ракеты. Раньше я бы не обратил на это особого внимания – мало ли кто балуется с ракетницами, но теперь каждая мелочь могла иметь значение. В конце концов, я растолкал прапорщика Немно, мирно прикорнувшего прямо на ящиках с патронами, и спросил у него, почует ли цыган коня за три версты. Прапорщик изумился, но кивнул утвердительно. Тогда я велел ему накинуть шинель – было прохладно, несмотря на жаркий день, – и мы аккуратно, стараясь остаться незамеченными, выбрались из окопов.
Всюду было тихо, только откуда-то чуть доносился храп да что-то стрекотало в траве. Прапорщик прислушался, помотал головой, отгоняя сон, и уверенно заявил, что слышал со стороны красных позиций ржание. Значит, лошади…
У прапорщика загорелись глаза, и он предложил сползать взглянуть. Я заметил ему, что разведка – штука хитрая, и высшее техническое образование не гарантирует ему успешного возвращения. Но прапорщик лишь усмехнулся и пообещал угнать для меня коня любой масти по заказу. О коне я велел забыть, прапорщик вздохнул и, оставив мне шинель, ящерицей исчез в траве.
Он появился только под утро, весь измазанный зеленью и отчего-то с царапинами на левой щеке. Коня он не привел, но зато увидел главное. Лошадей было не так много, всего около сотни. Сотня лошадей, запряженных в артиллерийские упряжки. Двенадцать тяжелых гаубиц. Две батареи.
Они ударили ровно в шесть утра, ударили сразу, без пристрелки. Это нас и спасло – первый залп оказался недолетом. Я скомандовал «в укрытие», но тут прозвучал второй залп, и пришлось кричать еще раз, пока сонные взводные не растыкали испуганно озирающихся людей по «лисьим норам».
На Геманской такое приходилось видеть неоднократно. Недолет, перелет… Это называется вилка. Третий залп накроет нас с головой. Ежели, конечно, они умеют стрелять.
Стрелять они умели, и я успел прыгнуть в «лисью нору» за секунду до того, как снаряды легли прямо по линии наших траншей. Затем еще раз, еще… Не углуби мы вчера окопы да не вырой эти норы, роты уже не было бы… Видел я на Германской, как немецкие «чемоданы» накрывали целые батальоны.
Они обрабатывали нас еще минут двадцать, и под конец я начал сомневаться, уцелел ли еще кто-нибудь, кроме меня. Я был весь в земле, узкая нора не позволяла даже отряхнуться, и я мог лишь сдувать пыль с носа и губ. Подождав минуту, я выскочил наружу.
Вокруг расстилалось нечто совершенно марсианское, окопы превратились в неровную цепочку гигантских воронок, а на горизонте уже вырастали ровные ряды молодых ребят в новенькой форме. Господа курсанты наступать изволят…
Я хотел скомандовать, но голос не слушался, вероятно, меня все-же немного оглушило. Тут рядом кто-то заорал «к бою», и я узнал голос поручика Успенского, а прямиком из-под земли стали появляться, казалось, навек исчезнувшие нижние чины. Я успел сообразить, что уцелело нас не так уж мало, зато пулеметы, похоже, накрылись все, а меня считают пропавшим без вести. Во всяком случае, в перерыве между командами поручик Успенский кричал, обращаясь неизвестно к кому «где командир?», и кто-то уже успел отрапортовать о том, что меня нигде нету и не иначе разорвало на части.
