Андрей Муравьев - Меч на ладонях
Улугбек, решив, что гнаться за императором на своей коняжке глупо, старался держаться за Жераром. Тот выбрал в качестве жертвы крупную самку оленя. В самом начале гонки она нырнула в небольшую балку, отходящую в сторону от основного направления охоты, и француз, не раздумывая, направил своего коня в самую гущу кустов, где исчезла хитрая олениха.
Около пятнадцати минут животное и преследующие его всадники зигзагами неслись по руслу ручья, прикрытого с обеих сторон густыми колючими кустами, потом по мелколесью. Когда Улугбек уже решил, что оленихе удалось уйти, Жерар издал воинственный клич и метнул короткую сулицу. Раздался вскрик, треск сучьев, возня. Пока русич спрыгивал с лошади и бежал к кустам, все было кончено. Довольный рыжеволосый франк уже вытер нож и сейчас вязал тушу к седлу лошади.
– Старая, хитрая, – оценил француз свою добычу. – В кустах залегла, думала, что мы мимо пролетим.
Он похлопал по шее животного.
– Видишь седину? – Это уже к Улугбеку. – Годков десять оленихе. Матерая… Не от одной охоты уходила.
Он закончил вязать и вспрыгнул в седло. Дождавшись, когда ученый-сказитель залезет на свою лошадку, Жерар вынул из-за спины рог и громко протрубил. Где-то откликнулся другой рог, далеко в стороне протрубил третий.
Француз уверенно ткнул пальцем в сторону второго рога:
– Нам туда, – и добавил, поясняя удивленному таким безапелляционным выбором Улугбеку: – Это рог Адельмара, конюшего императора. Где Адельмар, там и двор.
…Вечером в замке Гаубвиц Улугбек немного перебрал с вином. После пива казалось, что с вином будет так же легко, но жидкость, несмотря на сладкий вкус, оказалась довольно крепкой, и Улугбек перестарался. Слишком многие хотели выпить с путешественником и сказителем, пришедшимся по сердцу государю.
Генрих, сидя на покрытом медвежьей шкурой кресле, с интересом выслушал историю о Геракле и его подвигах. Доступный язык, понятные образы, яркие сравнения – все это Сомохов использовал не раз в той, старой жизни. Пригодилось и сейчас.
Милостиво кивнув, Генрих отпустил рассказчика. Августейший правитель немецких земель пил немного и явно не погружался в начавшийся в зале разгул, когда количество выпитого начинает заметно превышать количество съеденного.
Улугбек, нанизывая на нож сочные куски мяса и подымая кубки в ответных здравицах, удивлялся, как удалось местным поварам так быстро приготовить жаркое из той груды битой дичи (к десятку добытых оленей были добавлены попавшие под руку ловким стрелкам зайцы, пара мелких кабанчиков и несколько косуль). Ведь императора позвали за пиршественный стол сразу, как только он въехал во двор замка.
Но начали не с оленей или кабанов, а с запеченных уток, куриц, целиком зажаренного теленка и приготовленных в сметане карпов. Все это под пять десятиведерных бочонков доброго вина. И это на сорок человек свиты и полтора десятка местных жителей.
Хозяином, вернее, хозяйкой замка была огневолосая Эмили Эиглер, вдова, не сильно тяготящаяся своим трауром. В свои двадцать пять она уже год как стала вдовой престарелого барона Фон Гаубвиц, погибшего в сражении на стороне мятежных маркграфов. Имущество мятежника тем не менее не забрали в казну – уж очень молила о снисхождении молодая вдова молодеющего Генриха во время аудиенции. Тот помиловал безутешную наследницу, но начал с завидным постоянством охотиться в здешних землях. К неудовольствию супруги и радости хорошенькой вдовы и придворных острословов.
Эмили фон Гаубвиц, урожденная Эиглер, была симпатичной особой с яркими рыжими волосами, кокетливо выбивающимися из-под положенного по статусу строгого черного чепца, с полными яркими губками, временами открывающими прекрасные белые зубы, и веселыми ямочками на щеках, так мило появляющимися в моменты, когда вдова барона смеялась над довольно удачными шутками императора. Черную же ткань накидки у наглухо закрытого горла украшали серебряные медальоны с мощами святых, небольшой крест и цепочка с флакончиком, в котором баронесса, по тогдашней моде, хранила благовония.
Во время пира хозяйка, сославшись на недомогание и невозможность присутствия в такой веселой компании в момент, когда она должна быть в трауре, покинула зал. Выждав полчаса, сказался уставшим Генрих и ушел под понимающие ухмылки еще не совсем упившихся придворных.
Улугбек в это время рассказывал о стране Чайне. Далекой стране, где уже тысячи лет существует металлургия, где делают невесомую ткань, нежную, как кожа новорожденного, и более красивую, чем тончайшая парча, называемую шелком, и варят бумагу вместо дорогой выделанной кожи, на которой пишут в Германии монахи и купцы. Населения там сто раз по сто тысяч человек.
– Так что ж они не завоевали весь мир? – пьяно ухмыляясь, спросил кто-то из дворян, сидевших поближе. Большая часть присутствующих в зале уже не могла следить за ходом повествования, но, немало этим не опечаленная, усиленно воздавала почести появившимся жареным трофеям и доброму вину гостеприимной баронессы.
Археолог, тоже изрядно перегруженный вином и впечатлениями, немного замялся.
– Видите ли, уважаемый… – Ученый затруднялся с определением титула спросившего, но сидевший рядом Жерар, поняв причину заминки, шепнул: «Барон». – Уважаемый барон. Дело в том, что жители этой страны – Чайны – считают, что их держава и есть весь цивилизованный мир. А нас, то есть германцев, франконцев, норманнов считают варварами, недостойными внимания. Ведь вы, например, не пойдете завоевывать пустыню или какое-нибудь дикое племя, все добро которых – их набедренные повязки.
Спрашивающий ученого барон сарказма не понял, но обиделся и заткнулся. Выяснять отношения за оскорбление, которое сам не смог бы сформулировать, он благоразумно не стал. Видимо, был не настолько пьян или не буен в опьянении.
Зато разошелся здоровенный бритый бугай с длиннющими усами. Он сидел через стол от Улугбека, слышал рассказ и справедливо возмутился поведением китайцев:
– Это что ж получается! – Бугай двинул кружкой об стол, заставив на секунду замолкнуть всех вокруг. – Эти чайники, или как их там, они нас за врагов не считают? За людей достойных? Они что… Нас оскорблять будут, а мы не якши? Где это иродово племя? Я за германцев и…
И икнул… Подумал и добавил:
– Я за гер-р-р-манцев и нор-р-манцев отвечу им. Чтобы знали, кого во враги выбирать.
После чего победно осмотрел окружающих.
Смелое заявление было встречено бурей восторга. Со всех сторон посыпались здравицы и призывы идти сейчас же и бить этих самых подлых зарвавшихся чайнючек, или как их там… Даже если они далеко… Вон, сказитель покажет.
Шум унялся только после выдвинутого Жераром предложения выпить за будущую победу над ненавистной Чайной и местью этим… самым, ну, которые чайненцы, что ли?
За такой тост пришлось поднять кружку и Улугбеку, хотя и чувствовал ученый, что уже все, край.
Веселье только набирало обороты… Что-что, а пьянствовать в Германской империи умели и любили.
10
Проснулся Улугбек глубоко за полночь от жуткой изжоги и похмелья. Во рту было ощущение, будто кто-то залил внутрь стакан кислоты. Сомохов попробовал сплюнуть, но горло не выделило ни капли влаги.
Вздохнув, Улугбек поплелся искать воду.
Спать гостей свалили в несколько комнат на втором этаже донжона на заранее подготовленные шкуры и тюфяки, набитые соломой. От этих тюфяков, вернее, от сонмища насекомых, живших в соломе, еще и чесалось тело, толком не мытое от самых хобургских бань.
«Как вернусь в Магдебург, раздобуду чан и вымоюсь как следует», – подумал он мельком.
Почесываясь, зевая и тихонько охая, Улугбек Карлович тащился по коридорам ночного замка Гаубвиц.
Привычка оставлять зажженные факелы в замке не прижилась – гореть тут было чему. Развешенные гобелены, выцветшие от времени, шкуры, деревянная, хорошо просушенная за десятилетия, а то и столетия мебель – все это в полной темноте мешало, лезло под ноги, било в спину бредущего придворного сказителя.
Неожиданно, когда Сомохов уже решил, что окончательно заблудился в лабиринтах замка, в тишине, нарушаемой только стрекотанием ночных насекомых, археолог услышал легкий гул. Это был отголосок какого-то сборища, явно человеческого, эхо гомона и едва различимые ритмичные звуки.
Улугбек пошел на шум. Гул приближался. Наконец впереди замелькал отблеск света.
Шум голосов стал громче, явственней. Сквозь какофонию звуков начали пробиваться отдельные слова, фразы. Они складывались в напев.
Готовое сорваться приветствие замерло на устах Сомохова. Он быстро трезвел. Речитатив походил на церковные псалмы, только язык, на котором их читали, был незнаком. Это не немецкий и не латынь. Язык не походил ни на греческий, ни на любой другой, известный Улугбеку.
Что же это?
До хорового чтения стихов здесь еще не дошли. Да и не относились заросшие бородами и необразованные дворяне свиты германского императора к числу поклонников высокой поэзии. Значит, налицо все-таки религиозные песнопения. Но все духовные обряды в этой стране еще века четыре будут исполняться на латыни. Значит, эта церковь не относится к Римской католической. Не относится она и к православной, и вообще к христианской. Мусульмане в центре Германии? Хм… Нет, звук не похож на завывание муллы, нет и узнаваемой гортанной картавости.
